Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком

«Вот, – размышляю я, – мы до сих пор говорили о Христе, но как же Отца-то перевести? Если и его перевести на дух, то хозяйство рассыплется. Как жить мужику, земледельцу без хозяина? И жаль мне Отца».

– Кто же тогда, – спрашиваю я Федора Ивановича, – сотворил человека?

– Слово, – отвечает Федор Иванович, – от него и начался духовный человек. Вначале было Слово.

– Духовный… а тот… обыкновенный простой человек?

– Ветхий человек? Так тот же из глины сотворен. Он что… Он – пшик!

– А там? За гробом?

– Пшик по всем статьям. Писание про нашу, про здешнюю жизнь писано.

– Господь всемогущ, – строго сказал Николай Андреевич, – что там – неизвестно. Все на притчу нельзя перевести.

– Все притча! – крикнул в ответ Федор Иванович. – Гроб – одно только неразумение наше, читай книги, освобождайся. Когда все прочтешь и переведешь, настанет вечная жизнь, духовная, а не телесная.

Довольный, поглядывает на молодого ученика Алексей Ларионович; довольный, лукаво похрюкивает сам косматый учитель и одобряет: освободился, молодец, освободился, от всего освободился. Ехидно улыбается Николай Андреевич и ставит коварный вопрос: что значит евангельское «на что вы освободили осла; он был богу нужен»?

– Освободили осла, – ответил, не подумав, обрадованный успехом Федор Иванович, – значит, последние лямки отвязали, выпустили на свободу.

– Вот видите, – обращается ко мне Николай Андреевич, – он и осла на себя перевел.

– Вы все разные, – говорю я, – какое же это согласие?

– Все разные, все до одного разные, – подхватывает Федор Иванович. – Бог есть свобода, а они связанные, не получили мужества: Алексей Ларионович почти вовсе скинул сарафан, другой из-под него колено выставил, третий побольше обнажился, только вот Николай Андреевич у нас весь в бабьем одеянии.

– Так на что же осла-то освободили? – поддразнивает Николай Андреич.

– А вот на что, – отвечает молодой человек. – Для свободы освободили, для духа; буква убивает, дух животворит. Путался я в этом Писании, тонул в нем, аки олово в Черном море. Читаю: Черное море расступилось. Может ли это быть? Оно-то не узко. Хвать! А море-то буква. Я тонул в ней, путался в длинном женском сарафане. Тонул, а дух творил и освободил. Не нужно мне ни икон, ни Библии, я так все понимаю. Не боюсь я теперь, что и в муку пойду; умрем мы, как лошади, как коровы, как мухи, как тараканы.

– Так на что же тебе просвещаться, когда все одинаковы: и вор, и начетчик, и лошадь.

– Нет, я благодарю Писание, оно меня освободило, как камень отвалило.

– Федор Иванович, – с гордостью сказал его учитель Алексей Ларионович, – от всего освободился.

– На что вы освободили осла, – пробормотал тихонравный Николай Андреевич.

А сам учитель, вождь немоляк, поворачивает свою косматую голову, посмеивается, похрюкивает. И опять я мысленно одеваю его в одежду культурного человека, умываю и силюсь вспомнить, на какого это очень знакомого профессора похож он?

В селе Шалдеж мы встретились с баптистами. Пришел от них посланный, зовет послушать богослужение.

«Вот он, – подумал я на первых порах, – исход для немоляк, вот она, приготовленная европейской реформацией, удобная секта для объединения во Христе людей, потерявших веру в „плоть“».

Но я ошибся: немоляки и слышать не хотят о баптистах. Новые обряды им кажутся фальшивой подделкой старых.

Даже такая тоска по плоти, как у Николая Андреевича, недостаточна для перехода к баптистам.

Но все-таки, говорят, немоляки из других согласий многие переходят. Из староверства переходят в новую австрийскую церковь, из немолячества в баптизм. Одних притягивает церковь видимая, со старинными образами и длинными службами, других – «плотской Христос», объединяющий, успокаивающий размечтавшихся немоляк.

Согласие Дмитрия Ивановича отказывается посетить баптистов и желает ехать прямо же к своему покровителю Ивану Ивановичу. Я уговариваю. Мне хочется сравнить европейскую и русскую реформацию.

– Для чего? – не одобряет учитель.

– Как для чего? – поддерживает меня Федор Иванович. – Известно для чего: для разрезу.

– Разве что для разрезу, – колеблется учитель.

– Без разрезу, пожалуй, неловко оставить, – соглашаются все остальные.

Сговариваются между собой, выбирают Алексея Ларионовича. Он за всех даст разрез.

В этой обыкновенной русской избе есть признаки лютеранской церкви: ряды расставленных лавок, столик, похожий на кафедру. Божница завешена ситцем. Остальное все русское: обрывок розовой театральной афиши, приглашающей на «Лакомый кусочек», святой Серафим с медведем, громадная печь, возле нее бабушка ставит самовар.

Оба проезжие проповедника сидят, обложенные книгами, за столом-кафедрой. Седой старичок похож на саратовского немца-колониста. А молодой человек в косоворотке, очень уважаемый всеми Василий Иванович, – на обыкновенного «эсера» или «эсдека». Сходство его с ними до того велико, что и книги с крестами мне кажутся сомнительными, не сидит ли, думаю, внутри их Дарвин, Спенсер или Маркс?