Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком

Падают последние северные деревянные церкви. А в каменных угодники не живут…

– Наверно ушел?

– Бог знает. Под спудом святой. Хотел посмотреть один поп, да ослеп. И другой ослеп. Слепнут попы.

Темнеет в деревянной церкви. Через решетчатое окно я еще вижу свет и даже обрывок радуги. Но в церкви темно…

Трепещет огонек над гробницей Варнавы. Беспрерывной чередой склоняются над ней и озаряются красным светом лики паломников. Церковь полна. Люди сидят на полу со своими котомками, дожидаются чтения жития святого. Собрались издалека, усталые, мокрые; всю ночь до рассвета будут бороться с дремою. Темнеет совсем, ничего не видно, только угадываются темные углы с костлявыми и косматыми призраками. Кто-то со свечой обходит углы, вглядывается, останавливается, прислушивается: не храпит ли кто, не овладел ли кем-нибудь диавол.

Кто-то захрапел. Огонек направился туда через котомки и ноги. Старик беспощаден к грешникам: со всего маху ударяет сапогом в грешное тело.

– Батюшки! Матушки!

– Господи, да не яростью твоею обличиши меня, ниже гневом твоим накажешь меня, – шепчут возле.

Огонек блуждает из угла в угол, заглядывает за двери к паперти и останавливается недалеко от гробницы у амвона. Кто-то в черном кафтане, с большой книгой подходит к огню и читает житие.

В огромной книге – все чудеса святого, вся жизнь: как он поселился в лесу, как возил лес на медведе, исцелял слепых, глухих, немых. Чтение на всю ночь. Так когда-то давно-давно по всей древней Руси читали такие жития во всех церквах. Одни творили, другие благочестиво слушали и учились. Так воспитывалась древняя Русь.

Мрак в церкви; в темном углу бородатая старуха поднимает костлявую руку с лестовкой и проповедует. К ней сползаются из других углов. Трепещет огонек над гробницей святого. В темном углу начинается мистерия.

– Настали, братие, последние времена. Уже при двери судия. Стоите на вертячем песку. Во тьме зашаталися! – учит старуха.

– Над горем горе, над бедами беда, – шепчут тени возле бородатой старухи.

– Все знаки, все признаки тут: трусы и мятежи, провалища, волну с моря наводит.

– Все диавол, все диавол кознодействует! – вторят в толпе.

– Небеса и земля, братие, мимо пройдут, а словеса моя не пройдут. И при последних временах настанет великая скорбь. Матери испекут дитя свое и съедят.

– Мертвый грех! – шепчут тени.

– Покровом покроет в горах, и выйдут четыре крылоптичника и четыре зверя. Один – как медведица.

– Ка-а-ко медведица!

– Другой – как львица.

– Ка-а-к львица!

– А третий – как бордон.

– Ка-а-к бурдон!

– А четвертый – как худоносор. На голове четыре головы и десять рогов, а один-то рог очень прытко врос, но державцов будет. И когда выйдут из моря, пойдут в Рым.

– Адова беда!

– Такая беда, что и сам сатана бы покаялся.

– Одна беда прошла, вот идет беда вторая.

– Он генералом будет в турецкой кампании, – перебивает кто-то бородатую старуху.

– Родится от девки-жидовки, – шепчет другой.

– Родится от седьмой девицы Наталии, во Франции, – со спокойной уверенностью поправляет бородатая. – И сверху будет лиса ясница, а внутри – волк хищный, руки железные и в перстнях. И будет милостив. И два пророка ложных, Гог и Магог, святителев сан примут и мертвых воскрешать будут, вдов и сирот любить будут, не взяточники; что господь любит, то и они; табаку не курят, вина не пьют, все знают: души и помыслы от востока до запада. И на последние дни вытребует царя, обоймет его, и пойдут во святые ворота… И тут ему и конец…

– Кому, кому? – шепчут вокруг меня.

– Кому? – спрашиваю я старуху.

– Царю. Он его хоботом убьет.

– Извините за позволение, хвостом, – почтительно разъясняет мне кто-то.

– Тогда все веры соединятся, и тогда на три дня и на три ночи в церкви запрутся, и будет слышен голос с неба: «Подите, возлюбленные, в Константинополь, в Софийский собор, там мой первый царь, Михаил, воскреснет».

Придут верные в Константинополь и поведут Михаила на царство. Три месяца процарствует в Питенбурге, потом выйдет в поле, рученьки подымет к небеси: «Не могу, – скажет, – с безобразниками царствовать». И тогда присягнут Аввадону и будет царствовать тысяча двести шестьдесят ден. И придет в Питенбург, и сядет на царство, и даст печать с цифрой шестьсот шестьдесят шесть.

– Вот бы посмотреть теперь на весах, какие то цифры есть.

– Разуметь бы.

– Ангелы возьмут Аввадона под руки и поведут на царство, на край земли, и тут он всякую ересь выблюнет, – всех щепотников и никониан.

И тут небесная сила двигнется. Громов сын испугается.

– Кто этот Громов сын? – спрашиваю я.

Но мне не могут объяснить. Громов сын – и все… Испугается…

И нельзя объяснить. Это не мысли, а падающие тени давно пережитых веков. Эта старинная церковь теперь вся наполнена тенями. Вокруг меня, как у Вия, только тени и призраки. Жутко. Вечно дрожит и колышется пламя свечи от склоняющихся над гробом старых, уродливых лиц.

– Поползли, поползли!

Волна людская выносит меня на паперть. Там во тьме, под дождем молятся, будто собираются в дальний путь.

– Сейчас поползут, сейчас поползут. Поползли.

Какие-то сгустки тьмы осели на землю, и кланяются, и шевелятся под дождем.