Том 1. Уэверли

Б. РЕИЗОВ

УЭВЕРЛИ, ИЛИ ШЕСТЬДЕСЯТ ЛЕТ НАЗАД

ОБЩЕЕ ПРЕДИСЛОВИЕ 1829 ГОДА (*)

Как! Сам я должен размотать

пред всеми

Клубок своих безумств?

«Ричард II», акт IV.[11]

Задавшись целью написать общее введение к настоящему иллюстрированному и снабженному примечаниями изданию ряда своих сочинений, автор, имя которого впервые упоминается в этом собрании(*), сознает, что ему предстоит щекотливая задача говорить о себе и о своих делах более подробно, чем это, пожалуй, совместимо с хорошим вкусом и осторожностью. Тут он рискует оказаться для публики тем же, чем немая жена в известном анекдоте для своего мужа, который сначала израсходовал половину своих денег на ее излечение, а потом готов был потратить и оставшуюся часть, чтобы вернуть ее в первоначальное состояние. Но эта опасность неизбежно вытекает из задачи, которую автор поставил перед собой, и единственное, что он может обещать, это не касаться своей особы чаще, чем этого требуют обстоятельства. У читателя, возможно, сложится не очень высокое мнение о его способности держать свое слово, после того как, представив себя в третьем лице единственного числа, он со второго абзаца перейдет на первое. Но ему кажется, что искусственное впечатление скромности автора, создающееся у читателя при первом способе высказывания, перевешивает неудобства, связанные с сухостью и аффектацией, неотделимой от такого приема изложения, в особенности если выдерживать его довольно длительно, и которые постоянно в большей или меньшей степени наблюдаешь во всяком сочинении, где автор говорит о себе в третьем лице, начиная от «Записок» Цезаря и кончая автобиографией Александра Исправителя.(*)

Если бы я хотел упомянуть о своих первых успехах в роли рассказчика, мне пришлось бы обратиться к весьма раннему периоду своей жизни, но я думаю, что иные из тех, кто некогда учился со мною в школе, могут засвидетельствовать, что в этом отношении я пользовался известной репутацией еще в то время, когда одобрение товарищей было единственным вознаграждением будущему романисту за выговоры и наказания, которые он навлекал на себя, так как не только сам не готовил уроков в положенное время, но отвлекал от работы и других. В праздничные дни мне больше всего нравилось уходить куда-нибудь подальше с одним близким приятелем(*), который разделял мои вкусы, и рассказывать друг другу самые невероятные истории, какие мы только, способны были измыслить. Каждый по очереди занимал другого нескончаемыми повествованиями о странствующих рыцарях, битвах и волшебствах. Продолжение следовало ото дня ко дню, всякий раз, как представлялся благоприятный случай, и нам даже не приходило в голову как-то закончить свое повествование. А так как темы наших бесед мы держали в строгом секрете, они вскоре приобрели для нас всю прелесть тайных наслаждений. Рассказывали мы все это друг другу во время длительных прогулок в уединенных и живописных окрестностях Эдинбурга вроде Артурова Седла(*), Солсберийских скал, Брейдских холмов и т. д., и воспоминание об этих экскурсиях представляется чудесным оазисом на том участке жизненного пути, на который мне сейчас приходится оглядываться. Мне остается добавить, что мой приятель благополучно здравствует и преуспевает в жизни, но настолько поглощен серьезными делами, что вряд ли поблагодарил бы меня, если бы я более прозрачно намекнул на него как на наперсника моих мальчишеских тайн.

Когда отроческие годы перешли в юность и потребовали от меня более серьезных занятий и большего чувства ответственности, я каким-то роковым образом был возвращен в царство фантазии продолжительной болезнью. Произошла она, по крайней мере отчасти от разрыва кровеносного сосуда, и в течение долгого времени мне было запрещено двигаться и разговаривать, так как врачи считали это для меня положительно опасным. Несколько недель я не покидал постели, говорить мне разрешали только шепотом, есть давали в день не более одной или двух ложек вареного риса и позволяли накрываться только одним тонким одеялом. Это был период буйного роста, когда я отличался всей непоседливостью, аппетитом и нетерпеливостью пятнадцатилетнего юнца и, разумеется, жестоко страдал от суровости этого режима, необходимость которого диктовалась частыми рецидивами болезни. Читатель поэтому не удивится, что в отношении чтения (почти единственного моего развлечения) я был предоставлен самому себе, и еще менее тому, что я достаточно неразумно использовал то большое количество времени, которое так снисходительно предоставляли в мое полное распоряжение.