Том 1. Тяжёлые сны

Сергей Модестович подходил в это время к детской. Сквозь неплотно затворенные двери он услышал смех, радостные восклицания, шум от возни. Холодно, но любезно улыбаясь, вошел он в детскую, свежий, прямой, одетый безукоризненно, распространяя вокруг себя веяние чистоты, свежести и холода. Он вошел среди оживленной игры, — и всех смутил своим ясным холодом. Даже Федосья застыдилась, не то за барыню, не то за себя самое. Серафима Александровна сразу сделалась спокойной и, по-видимому, холодной, — и это её настроение сообщилось девочке, которая перестала смеяться, и молча и внимательно смотрела на отца.

Сергей Модестович беглым взглядом окинул комнату. Все здесь ему приятно: обстановка красивая, — Серафима Александровна заботится о том, чтобы девочку, с самого нежного возраста, окружало только прекрасное. Одета Серафима Александровна нарядно и к лицу, — это она всегда делает для Лелечки с тем же расчетом. Одного только Сергей Модестович не мог одобрить, — того, что жена почти постоянно в детской.

— Мне надо было сказать… Я так и знал, что найду тебя здесь, — сказал он с улыбкой насмешливой и снисходительной.

Они вышли вместе из датской. Пропустив Серафиму Александровну в дверь кабинета, Сергей Модестович сказал равнодушно, как бы вскользь и не придавая значения своим словам:

— Ты не находишь, что девочке полезно бы иногда обойтись без твоего общества? Понимаешь, чтобы ребенок почувствовал свою отдельную личность, — пояснил он в ответ на удивленный взгляд Серафимы Александровны.

— Она еще так мала, — сказала Серафима Александровна.

— Впрочем, это так, только мое скромное мнение. Я не настаиваю, — там ваше царство.

— Я подумаю, — отвечала жена, улыбаясь, как и он, холодно и любезно.

И они заговорили о другом.

II

Вечером нянька Федосья рассказывала в кухне молчаливой горничной Дарье и любящей рассуждать старухе кухарке Агафье о том, что маленькая барышня уж так-то полюбила играть с барыней в прятки, — спрячет личико, и кричит: тютю!

— И сама-то барыня ровно дите малое, — говорила Федосья, ухмыляясь.

Агафья слушала, неодобрительно покачивая головою, и лицо её сделалось строгим и укоряющим.

— Что барыня, известно, ей ни к чему, — сказала она, — а вот что барышня-то все прячется, не хорошо это.

— А что? — с любопытством спросила Федосья.

Её доброе румяное лицо от этого выражения любопытства сделалось похожим на лицо деревянной, грубо раскрашенной куклы.

— Да нехорошо, — повторила с убеждением Агафья, — да и как еще нехорошо!

— Ну? — переспросила Федосья, усиливал на своем лице смешное выражение любопытства.

— Прячется, прячется, да и спрячется, — таинственным шопотом сказала Агафья, опасливо посматривая на дверь.

— Да что ты говоришь? — с испугом воскликнула Федосья.

— Верно говорю, вот попомни мое слово, — уверенно и так же таинственно сказала Агафья, — уж это самая верная примета.

Но эту примету старуха придумала сама, внезапно, и теперь, очевидно, весьма гордилась ею.

III

Лелечка спала, а Серафима Александровна сидела у себя, и радостно и нежно мечтала о Лелечке. Лелечка в её мечтах была милой девочкой, потом милой девушкой, потом опять прелестной девочкой, и все, без конца оставалась маминой Лелечкой.

Серафима Александровна и не заметила, как пришла Федосья и остановилась перед нею. У Федосьи было озабоченное, испуганное лицо.

— Барыня, а барыня, — позвала она тихонько, вздрагивающим, взволнованным голосом.

Серафима Александровна очнулась, Федосьино лицо обеспокоило ее.

— Что тебе, Федосья? — спросила она тревожно. — С Лелечкой что?

Она быстро встала с кресла.

— Не, барыня, — отвечала Федосья, махая руками, чтобы барыня успокоилась и села. — Лелечка спит, Господь с ней. А только я, знаете что, я вам скажу, — Лелечка-то у нас все прячется, — ведь нехорошо это.

Федосья смотрела на барыню неподвижными, округлившимися от страха глазами.

— Чем не хорошо? — с досадой спросила Серафима Александровна, невольно подчиняясь неопределенному беспокойству.

— Да так уж, не хорошо, не гоже, — сказала Федосья, и лицо её выражало непоколебимую уверенность.

— Говори, пожалуйста, толком, — сухо приказала Серафима Александровна, — я ничего не понимаю.

— Да так, барыня, примета такая есть, — вдруг застыдившись, объяснила Федосья.

— Глупости, — сказала Серафима Александровна. Ей не хотелось больше слушать, что это за примета, что она предвещает. Но стало как то не то, чтобы страшно, а жутко, — и оскорбительно, что какая-нибудь, очевидно, нелепая выдумка разбивает милые мечты и томительно тревожит.

— Что-ж, известно, господа приметам не верят, а только нехорошая примета, — заунывным голосом говорила Федосья, — прячется барышня, прячется…

Вдруг она заплакала, всхлипывая в голос.

— Прячется, прячется, да и спрячется, ангельская душенька, в сырую могилку, — приговаривала она, вытирая слезы передником и сморкаясь.

— Кто это тебе наговорил? — строгим и упавшим голосом спросила Серафима Александровна.

— Агафья говорить, барыня, — отвечала Федосья. — Уж она знает.