Том 1. Солнце мертвых

Батюшка точно дремлет, покачивая головой в седеньком пуху. У дьякона голос баском, играющий, но иногда с глухотцой, – последний год что-то побаливает горло, и он боится, не чахотка ли у него, но к доктору идти не решается.

– Чикачев, Вахрамеевы, Мишкин…

– Мишкин?! – останавливает батюшка. – Вычеркни.

– Я на случай записал, – говорит дьякон. – Не примет – его дело, а только сын его к нам ходит…

– Похерь Мишкина, – устало говорит батюшка. – Не в свой приход лезем. Иконы у них от Мироносиц были…

– Да ведь сомнительный пункт… фабрику на огородах поставили. Мироносицкие за канаву заходят – мы ничего не говорим…

Дьякону жалко вычеркивать Мишкина: у него родился седьмой, надо делать пристройку, к тому же сын Мишкина вот-вот женится. Дело об огородах, – какого они прихода, – тянется третий год, надо хотя показать мироносиц-ким свое право. Но о. Василий колеблется.

– Ну, хорошо, – ворчит он. – Ставь нотабене. Ссор он не любит, кроме того, сын мироносицкого заходит к ним поиграть на скрипке и ухаживает за Наденькой, последней. Да и нехорошо ссориться.

– Кажется, Пименова пропустили, о. дьякон… – нерешительно замечает псаломщик.

– Пименова-то… Да не на второй ли уж день его?..

– Нельзя на второй, – говорит батюшка. – Всегда на первый, а то…

Дьякон ставит Пименова на первый день и все-таки сомневается: Пименов дает рубль.

– Старый человек, нельзя… – утверждает записку о. Василии.

У северных дверей дожидается в стареньком плисовом салопе просвирня – в котором часу начнут славить. Псаломщик завертывает в епитрахиль праздничный крест и укладывает в низенький, обитый снутри синим бархатом ящичек, гасит сильно полыхающую запрестольную лампаду и замечает, в полукруглом цветном окне, за престолом, веселый солнечный свет – праздничный свет морозного утра.

У него много радостного: женился перед Филипповками, приход фабрикантский, святки, и сегодня позваны гости. Заглядывает в зеркальце, у печурки, ставит покруче хохолок, подкручивает все опускающиеся рыженькие усы. «Воробьиный нос» – вспоминает училищную кличку. Но и нос сегодня ничего, и так импонирует подаренный женой к празднику синий, белыми подковами галстук.

Дьякон идет, позванивая ключами, кутает длинную с большим кадыком шею, пробует горло – ничего как будто, только не надо напрягать многолетием как сегодня. Громыхает ботиками. Батюшка плывет тихо в валенках, везет полой шубы можжевельник, просвирня катится сбоку, неслышно, толстая, праздничная. Псаломщик щеголевато пощелкивает по плитам кожаными калошами и опять радуется: хорошо пахнет можжевельником и оставшимися неясными духами. Наступает на прицепившийся к батюшкиной шубе кустик. У двери дьякон еще раз пробует голос, откашливается и несет плюнуть на паперти. Сторож запирает тяжелые двери, за которыми остается в храме светлая тишина в голубоватой дымке – золотистая тишина праздника.

Идти недалеко – сейчас наперекосок, через улицу, к церковным домам, сжатым фабричными корпусами.

Городок фабричный, куда ни погляди – всюду красные корпуса и трубы. И домов за ними не видно. Четыре церкви и тридцать фабрик. Когда заревут – колоколов не слышно.

Идут не спеша, за батюшкой, а мимо Вознесения уже стегают ранние поздравители. У дубового зеркального крыльца дома фабриканта Аносова, против церкви стоят сани с волчьей полостью и кучером в угольчатой бархатной шапке. Дворник в белом фартуке подает кучеру стакан водки, кучер, не поворачиваясь, протягивает руки, пьет медленно и утирается ладонью в замше. Дворник протягивает пирог. Уже едут на извозчике трое фабричных с трехрядкой, задрав картузы, лады еще не окрепли, чуть-чуть наигрывают в морозце – рано. Черноватой новенькой стайкой бегут через двор мальчишки, подкидывая калмыж-ки, просят дворника пропустить – пославить.

– Благословясь, с Аносова и начнем, – говорит батюшка у крылечка дьякону и благословляет навернувшуюся монашку с узелочком, из которого поглядывают бледными бочками просвирки.

Дьякон идет дальше, к синему домику. Там уже открыли парадное, и выскочивший в мундирчике долговязый белокурый семинарист поплясывает с папироской.

– С гитарой приходи вечерком, станцуем, – говорит псаломщик, идет к своему крылечку и грозится кому-то выглядывающему в затянутое елочками окошко.

Псаломщику видны только голубое плечо и белые зубки. И уже бегут по сеням торопливые милые шажки, и с грохотом падает крюк.

– Выдумала что… простудишься! – говорит рокочущим голоском псаломщик, и дверь захлопнулась.

Торопится, переваливаясь, просвирня, задержавшаяся с монашкой. Но ей и спешить некуда – она одна, вдовая попадья.

II