Том 1. Солнце мертвых

И вот, уж не ветром это. Уверенный стук в ворота. Они. Калитка колом подперта… И сами могут. Ну, что же! не все ли равно теперь?.. Пусть – они. Сразу если… готовы! Ворвутся, с матерной руганью… будут тыкать в лицо железом… огня потребуют… а ни лампы, ни спичек нет… Стыдно, руки будут дрожать… Будут расшвыривать наши тряпки… А силы нет…

Стук упорней. Не могут отворить сами?..

– Вот – конец… – говорю я себе. – Сразу все кончится.

Я твердо беру топор, иззубренный топоришко, шаткий. Твердо выхожу на веранду… Откуда сила? Я весь – пружина. Я знаю, что буду делать. Собака боится палки! Я открываю дверь в сад… чернота. И шорох: дождик чуть сеется.

– Кто там?.. – К тебе, козяй!.. ат-пирай!

Татарин?! Зачем… татарин?

– Абайдулин я… от кладбища… от хорошего человека!

Знакомое имя называет. Я отнимаю кол. Широкий татарин в шапке…

– Теперь всем трашно. Крутился в балке… черный ночь, коли глаз… Селям алекюм…

С неба вестник! Старый татарин прислал с корзинкой. Яблоки, грушка-сушка… мука? и бутылка бекмеса!.. За рубаху… Старый татарин прислал подарок. Не долг это, а подарок.

– Тебе прислал. Иди ночью… велел. Там видит, тут видит – некорошо… убьют. Иди ночью, лутче. А-а-а… – крутит головой татарин, – смерть пришел… всей земле.

Табак! в серой бумаге, золотистый табак, душистый, биюк-ламбатский!

Нет, не это. Не табак, не мука, не грушки… – Небо! Небо пришло из тьмы! Небо, о Господи!.. Старый татарин послал… татарин…

У печурки сидит татарин. Татарин – старый. Постолы его мокры, в глине… и закрутки мокры. Сидит – дымится. Баранья шапка в бисере от дождя. Трудовое лицо сурово, строго, но… человеческое в глазах его. Я беру его за мокрые плечи и пожимаю. Ушли слова. Они не нужны, слова. Дикарь, татарин? Велик Аллах! Жива человеческая душа! жива!!

Он свертывает курить. Курит, поплевывает в огонь. Сидим, молчим. Он умело подсовывает сучья, сидит на корточках.

– Скажи Гафару… старому Гафару… Скажи, Абайдулин… старому татарину Гафару… Аллах!

– Аллах… – говорит в огонь сумрачное коричневое лицо. – У тебя Аллах свой… у нас Аллах мой… Все – Аллах!

– Скажи, Абайдулин… старому Гафару… скажи…

Он докуривает крученку. Курю и я. Не слышно дождя по крыше. Горят в печурке сухие сучья из Глубокой балки – куски солнца. Смотрит в огонь старый Абайдулин. И я смотрю. Смотрим, двое – одно, на солнце. И с нами Бог.

– Пора, – говорит Абайдулин. – Черный ночь.

Я провожаю его за ворота. Его сразу глотает ночь. Слушаю, как чмокают его ноги.

Теперь ничего не страшно. Теперь их нет. Знаю я: с нами Бог! Хоть на один миг с нами. Из темного угла смотрит, из маленьких глаз татарина. Татарин привел Его! Это Он велит дождю сеять, огню – гореть. Вниди и в меня, Господи! Вниди в нас, Господи, в великое горе наше, и освети! Ты солнце вложил в сучок и его отдаешь солнцу… Ты все можешь! Не уходи от нас, Господи, останься. В дожде и в ночи пришел Ты с татарином, по грязи… Пребудь с нами до солнца!

Тянется светлая ночь у печки. Горят жарко дубовые «кутюки». Будут гореть до утра.

Земля стонет

Я никак не могу уснуть. Коснулся души Господь – и убогие стены тесны. Я хочу быть под небом – пусть не видно его за тучами. Ближе к Нему хочу… чуять в ветре Его дыхание, во тьме – Его свет увидеть.

Черная ночь какая! Дождь перестал, тишина глухая; но не крепкая, покойная тишина, как в темные ночи летом, а тревожная, в ожидании… – вот-вот случится!.. Но что же случиться может?.. Я знаю, что после дождя может сорваться ветер, сорвется вдруг. А сейчас даже слышно капанье одиночных капель, и с глубокого низу доплескивает волною море, будто дышит. Слышу даже, как чешется у Вербы собака.

Я тихо иду по саду, выглядываю звезды, вот-вот увижу, – чувствуются они за облаками. Пахнет сырой землей, горною мглою пахнет: сорвется ветер, чуется тугой воздух. Свежая хвоя кедра осыпает лицо дождем… Я затаиваю шаги… болью хватает меня за сердце… Вот он, жуткий, протяжный стон… тянется из далекой балки. И снова – тихо. И снова – тяжкий, глубокий вздох… – кто-то изнемогает в великой муке. Удушаемый вопль покинутого всеми…

Я знаю его, этот тяжкий, щемящий стон. Я слышал его недавно. Он взывает из-под земли, зовет глухо…

О нем все говорят в округе:

– А по ночам-то теперь, в балках к морю… застонет-застонет так – у-у-у… у-х-х-х-х-х-х… А потом тяжело-о так, вздохнет – ааа…а! Сердце захолонет будто! Вроде как земля стонет. Недобитые это стонут, могилки просят… Ох, нехорошо это!..

Я прислушиваюсь в глухой ночи. Тяжко идет из балок:

…уууу… у…

Нет ему выхода, – потянется и уходит в землю. И еще, еще…

…аааа… а… – замирающий вздох муки…

Мертвой тоскою сжимает сердце. Не они ли это, брошенные в овраги, с пробитою головою, грудью… оголенные человеческие тела?.. Всюду они, лишенные погребения…

Умом я знаю: это кричит тюлень, черноморский тюлень – «белуха». Знают его немногие рыбаки – выводится. И не любят слышать. Он подымает круглую голову из моря, глухою ночью, кладет на камень и стонет-стонет… Не любят его – боятся – черноморские рыбаки, и «рыба его боится».

Умом я знаю… А сердцем… – тяжело его слышать человеку.