Том 1. Разгром. Рассказы

– Умею… – неуверенно сказал Мечик.

– Ефимка… Принеси драгунку…

Пока бегали за винтовкой, Мечик чувствовал, как щупают его со всех сторон десятки любопытных глаз, немое упорство которых он начинает принимать за враждебность.

– Ну вот… Во что бы тебе выстрелить? – Левинсон поискал глазами.

– В крест! – радостно предложил кто-то.

– Нет, в крест не стоит… Ефимка, поставь городок на столб, вон туда…

Мечик взял винтовку и едва не зажмурился от жути, которая им овладела (не потому, что нужно было стрелять, а потому, что казалось, будто все хотят его промаха).

– Левой рукой поближе возьми – легше так, – посоветовал кто-то.

Эти слова, сказанные с явным сочувствием, много помогли Мечику. Осмелев, он надавил курок и в грохоте выстрела – тут он все-таки зажмурился – успел заметить, как городок слетел со столба.

– Умеешь… – засмеялся Левинсон. – С лошадью обращаться приходилось?

– Нет, – сознался Мечик, готовый после такого успеха принять на себя даже чужие грехи.

– Жаль, – сказал Левинсон. Видно было, что ему действительно жаль. – Бакланов, дашь ему Зючиху. – Он лукаво прищурился. – Береги ее, лошадь безобидная. Как беречь, взводный научит… В какой взвод мы его направим?

– Я думаю, к Кубраку – у него недостача, – сказал Бакланов. – Вместе с Пикой будут.

– И то… – согласился Левинсон. – Вали…

…Первый же взгляд на Зючиху заставил Мечика забыть свою удачу и вызванные ею мальчишески-гордые надежды. Это была слезливая, скорбная кобыла, грязно белого цвета, с продавленной спиной и мякинным брюхом – покорная крестьянская лошадка, испахавшая в своей жизни не одну десятину. Вдобавок ко всему она была жеребой, и странное ее прозвище пристало к ней, как к шепелявой старухе господне благословение.

– Это мне, да?.. – спросил Мечик упавшим голосом.

– Лошадь неказистая, – сказал Кубрак, хлопнув ее по заду. – Копыта у ее слабые – не то, сказать, от воспитания, не то от болезненного отношения… Ездить, однако, можно… – Он повернул к Мечику квадратную, в седоватом ежике, голову и повторил с тупой убежденностью: – Можно ездить…

– Разве других у вас нет? – спросил Мечик, сразу проникаясь бессильной ненавистью к Зючихе и к тому, что на ней можно ездить.

Кубрак, не ответив, принялся скучно и монотонно рассказывать, что должен делать Мечик утром, в обед и вечером с этой обшарпанной кобылой, чтобы уберечь ее от неисчислимых опасностей и болезней.

– Вернулся с походу – сразу не расседлывай, – поучал взводный, – пущай постоит, остынет. А как только расседлал, вытри ей спину ладошкой или сеном, и перед тем как седлать, тоже вытирай…

Мечик с дрожью в губах смотрел куда-то поверх лошади и не слушал. Он чувствовал себя так, словно эту обидную кобылу с разляпанными копытами дали ему нарочно, чтобы унизить с самого начала. Последнее время всякий свой поступок Мечик рассматривал под углом той новой жизни, которую он должен был начать. И ему казалось теперь, что не может быть речи о какой-то новой жизни с этой отвратительной лошадью: никто не будет видеть, что он уже совсем другой, сильный, уверенный в себе человек, а будут думать, что он прежний, смешной Мечик, которому нельзя доверить даже хорошей лошади.

– У кобылы у етой, помимо протчего, – ящур… – неубедительно говорил взводный, не желая знать, как Мечик обижен и доходят ли слова по назначению. – Лечить бы его надо купоросом, одначе купоросу у нас нету. Ящур лечим мы куриным пометом – средство тоже очень искреннее. Наложить надо на тряпочку и обернуть округ удилов перед зануздкой – очень помогаить…

«Что я – мальчишка, что ли? – думал Мечик, не слушая взводного. – Нет, я пойду и скажу Левинсону, что я не желаю ездить на такой лошади… Я вовсе не обязан страдать за других (ему приятно было думать, будто он стал жертвой за кого-то другого). Нет, я все скажу ему прямо, пускай он не думает…»

Только когда взводный кончил и лошадь была вверена всецело попечению Мечика, он пожалел, что не слушал объяснений. Зючиха, понурив голову, лениво перебирала белыми губами, и Мечик понял, что вся ее жизнь находится теперь в его руках. Но он по-прежнему не знал, как распоряжаться нехитрой лошадиной жизнью. Он не сумел даже хорошенько привязать эту безропотную кобылу, она бродила по всем конюшням, тычась в чужое сено, раздражая лошадей и дневальных.

– Да где он, холера, новенький этот?.. Чего кобылу свою не вяжет!.. – кричал кто-то в сарае. Слышались яростные удары плети. – Пошла, пошла-а, стерва!.. Дневальный, убери кобылу, ну ее к…

Мечик, вспотев от быстрой ходьбы и внутреннего жара, перебирая в голове самые злые выражения, натыкаясь на колючий кустарник, шагал по темным, дремлющим улицам, отыскивая штаб. В одном месте чуть не попал на гулянку – хриплая гармонь исходила «саратовской», пыхали цигарки, звенели шашки и шпоры, девчата визжали, дрожала земля в сумасшедшем плясе. Мечик постеснялся спросить у них дорогу и обошел стороной. Он проплутал бы всю ночь, если бы навстречу не вынырнула из-за угла одинокая фигура.

– Товарищ! Где пройти к штабу? – окликнул Мечик, подходя ближе. И узнал Морозку. – Здравствуйте… – сказал с сильным смущением.