Том 1. Разгром. Рассказы

Лиризм, живущий на каждой странице романа, ничуть не противоречит эпической монументальности, с которой изображается священная война с немецко-фашистскими захватчиками. Горьковская влюбленность в нового человека – борца и победителя – движет пером автора «Молодой гвардии», помогая опоэтизировать лучшие задатки людей. Сохранил свое значение и притягательный пример Л. Н. Толстого. Развивая творческие традиции Толстого, Фадеев следует теперь в первую очередь опыту великого живописца общенародной борьбы, выявлявшего в «Севастопольских рассказах» и эпопее «Война и мир» скрытый героизм простого русского солдата. Эти традиции сливаются с традициями героических произведений Гоголя. В «Молодой гвардии» много эпитетов интенсивной эмоциональной окраски («страшные мучения», «невыносимая тоска»), накопление нескольких определений при одном определяемом слове («То великая, то святая правда…»), метафорические обороты («Величие осенило их своим крылом»), торжественная лексика («Пресветлая мати-родина», «огненная купель»), широкое использование инверсий («То правда, то святая правда… То великая, то святая правда»). Герои бьются, как отважные витязи, думают великие думы, говорят высокими словами. Изображая схватку Шульги и Валько с палачами, Фадеев пользуется такими выражениями, как «рыцари», «богатырский хохот», «веселые очи», «проклятые вороги».

Художественная гармония произведения соответствует гармонической цельности его положительных героев, порожденной самой исторической эпохой. Отсюда то слияние эпического и этического, нравственного, которое всегда искал Фадеев. Полные любви к людям и к миру, увлеченные идеями добра и красоты, молодогвардейцы без всяких колебаний вступают в борьбу с «призраками» прошлого, не дают врагу никакой пощады. Эти юноши и девушки – одни и те же в самых разных ситуациях: и тогда, когда их связывают узы дружбы и любви; и тогда, когда обстановка заставляет прятать свои чувства; и тогда, когда во имя дорогих идей приходится вступать в бой, применять оружие, убивать.

Это добрые и щедрые душой люди, подлинные гуманисты. Но их гуманизм – боевой, действенный гуманизм патриотов, которые органически не могут жить иной жизнью, чем жизнь советского социалистического общества. «…Ощущение отечества всегда жило в его сердце» – это, по существу, сказано не только об Анатолии Попове. «Да, я могу жить только так, или я не могу жить вовсе», – заявляет Ульяна Громова. Не приходится удивляться, что фашистскую оккупацию в семье Осьмухиных воспринимали как нечто иллюзорное, противоестественное: «Казалось, надо было просто открыть глаза – и этот мир исчезнет».

Молодогвардейцы не могут не подняться на борьбу, они находят друг друга на путях борьбы, потому что ищут форм объединения, проверенных в мирные годы и совершенно необходимых при организации подполья. Тяжела эта борьба? Разумеется! История подполья – история многочисленных лишений, краснодонцы шли на жертвы, понимая их неизбежность и ничего не жалея для победы. Но им, воспитанным в духе благородства и человеколюбия, нелегко давалась душевная перестройка, которой требовала жестокая и кровавая война. Напомним два характерных эпизода.

Готовясь к нападению на фашистский концлагерь, к жестокой схватке, юноши ненадолго оказались наедине с природой. Они любуются таинственной и прекрасной ночью, рекой, покрытой серебристой туманной дымкой, стараются отвлечься от мыслей о том, что им придется вскоре делать. И когда был подан сигнал, «то простое, естественное чувство природы и счастья жизни, которое только что владело ими, сразу их покинуло». Покинуло, чтобы вернуться вновь, когда будет завершено дело, на которое они встали и которое откроет простор для выявления всех естественных, светлых чувств человеческих.

Другая сцена, – казнь предателя Фомина. Совершая ее, народные мстители испытывали священную ненависть к врагу. Однако они не могли избавиться и от чувства отвращения ко всякому убийству, даже совершенно необходимому. После казни в душе Сережи Тюленина «менялись чувство удовлетворения и азарт удачи, и последние запоздалые вспышки мести, и страшная усталость, и желание начисто вымыться горячей водой, и необыкновенная жажда чудесного дружеского разговора о чем-то совсем-совсем далеком, очень наивном, светлом, как шепот листвы, журчание ручья или свет солнца на закрытых утомленных веках…».