Том 1. Разгром. Рассказы

Стоял над дедом не сын, а председатель земской управы. Сандагоуская власть. Когда чувствует власть силу, вид у нее бывает совсем особенный. «А раньше говорил, моего не заберут», – подумал Нерета с легкой горечью.

Ложась спать, он долго думал: ждать ему сходки или свезти хлеб утром. Так и уснул, не решив.

3

Ночью на душистом сеновале темно и пусто.

Давил Неретина прогнивший тес крыши, не давал уснуть. И звонкое июльское небо в щелях не утешало, не грело. Вместо неба смотрели на председателя с тоской и любовью большие карие глаза фельдшерицы.

И от глаз тех, от собственной тоски и любви – без сна и без слез метался на сеновале Неретин, одинокий сизо-перый голубь…

4

Мысли деда Нереты пришли в полную ясность, когда, выглянув утром в окно, увидел играющих во дворе вихрастых белоголовых внучат. Двое, извиваясь на земле, изображали утопающих. Остальные, забравшись на грязные свиные корыта, вытаскивали первых шестами.

– Играют, – сказал Нерета любовно. – А мне чо, более других надо, чо ли?.. Лишь бы им хватило…

Нахлобучил по-хозяйски шапку и вышел во двор.

– Степка! Тащи ключи от амбаров!.. А вы телегу снарядите. Живо-о! Будя рубахи мазать.

В амбаре сухо и душно. В просторных закромах золотится пшеница. Хлеб у Нереты с тринадцатого года.

Копнул ржавой рукой самое старое зерно. Чуть слышно потянуло прелью.

– Вот оно чо делается, а?.. – И решительным гребком наполнил полнозерной крупой первый совок.

– Ровней держи мешок, детка! Батька тебя твой так учил, чо ли?..

Из потревоженного хлеба тянулась под крышу легкая ароматная пыль.

А через час, вздуваясь туго набитыми мешками, поползла к общественному амбару первая подвода с хлебом.

Золотистый играл в проулках июль-суховей. Резвился по крышам – душистый и жаркий. Тем золотистым июлем зрела за Иваном Неретиным неуемная мужицкая сила. Зрела потому, что кончиком земляной души – может быть, совсем по-особенному, по-своему, по-мужичьи, – но понял старый Нерета, какая задача стоит перед его сыном.

5

На сходке длиннобородый сельский председатель говорил:

– Придется обсудить спервоначалу нащет выгону. Потому, Никита Гудок жалился…

– Чево там Никита Гудок! – кричали мужики. – Все знаем!.. Корова с пастьбы, а у ней вымя пустое. Не выгон, а горе!..

– Пасту-ух, мать его за ногу! Не насчет выгону, а пастуха к хренам!.. Так судим.

Шевелил длинную председателеву бороду жаркий июльский ветер. Председатель жмурил от солнца глаза и говорил, смеясь:

– Цыц, ну-у!.. Эта спервоначалу. Потом имеется постановление волостного земства насчет того, кака, к примеру, помочь будет в смысле голода. – Он покосился на сидящего рядом Неретина. – На этот предмет пояснит Иван Кириллыч, а также в смысле лавки и мельницы…

На сходке, в сторонке у орехового куста, стоял Жмыхов.

– Много тут разговоров, – сказал Кане, зевая, – большое село, ясное дело.

Посмотрела Каня в желтозубый отцовский рот и тоже зевнула.

– Домой нам, дочка, пора – вот што…

Рядом с Каней – Дегтярев. У Дегтярева голубой глаз, цвета дальних сопок. Такой глаз не палит, не жжет, а тянет, как омут. И потому сказала Каня отцу:

– Вода еще велика. Коли омута большие, не больно уедешь.

Жмыхов увидел в толпе дырявую поповскую шляпу и, раздвигая мужиков большим костистым локтем, полез к отцу Тимофею.

– Ладно, – говорил председатель, – ежели Микиту уволим, кто скот будет пасти?

– Назначить Горового Антошку, – решительно настаивал Евстафий Верещак.

– Ох, быстрый какой! – рассердился Горовой. – Чай, я косец, а не пастух… Вот ежели у тебя маслобойню отнять, дак ты, окромя в пастухи, никуды не способен!..

– Хо-хо-хо… Хе-хе… – дробно и стукотливо, как телеги на деревянном ходу, затарахтели мужики. – Што верно, то верно… Поддел…

6

Было Кане на сходке скучно. Вспомнилась ей далекая красавица Нота. Резвятся там на песчаных отмелях серебряные гольяны. В ключевых устьях у карчей настороженно спят пятнистожабрые лини. Медленно помахивают густоперыми хвостами.

Ее потянуло домой. Она сильно выгнулась, расправляя члены, и снова зевнула.

– Пойдем… куда-либо… – тихо сказал Дегтярев.

– Пойдем, – промолвила она, почти не думая.

Они пошли рядом. Рука Дегтярева выше локтя касалась ее плеча, но Каня не отстранялась.

– Болтают, болтают… Ну их к лешему, – говорил Антон добродушно. – А ты, наоборот, молчишь. Скажи, отчего глаза косые?

– В мать, – ответила она коротко.

– В какую такую мать? Матери разные бывают. Твоя, как видно, корейка?..

– Нет, русская. Это така порода – забайкальская.

– Вон оно што-о!.. – обрадовался Антон неизвестно чему. – А я полагал, што корейка…

Остывали на Каниных веках вторую неделю и не могли остыть два жарких дегтяревских поцелуя. Вспоминая их, вздымалась на дыбы наливная девичья грудь и в монгольских глазах бродило, разбрасывая искры, молодое вино – черного таежного винограда. Пил вино Дегтярев правым голубым глазом, пьянел от каждого глотка, и не утолялась, а росла жажда.

– Пойдем реку смотреть, – сказал Кане чужим голосом.