Том 1. Рассказы и сказки

В доме же по поводу Полечки стали ходить самые разнообразные слухи, о которых Людвиг Яковлевич даже не подозревал. Сводились эти слухи к одному: он принудил прислугу к сожительству, законным образом этого сожительства в загсе не зарегистрировал; она от него забеременела; он ее бессовестно бросил; она теперь где-то такое скрывает свой позор и в конце февраля собирается рожать ребенка, а покуда торгует в Замоскворечье папиросами. Хотя все это были только одни догадки, Людвиг Яковлевич вдруг сделался центром общего внимания и презрения. Едва он появлялся во дворе, как тотчас изо всех окон высовывались зловещие, раскаленные примусами лица домашних хозяек, слышались колкие замечания; озорные дети, бросая игру в «рай», начинали хором петь: «Немец, перец, колбаса, украл девку без хвоста», и нетрезвый водопроводчик, не скидая фуражки, нарочито нахальным голосом кричал:

— Здравия желаю, гражданин свободной профессии! — и подмигивал нянькам глазом, тяжелым, как пломба.

Таким образом прошла осень, и снова наступил зимний сезон.

VI

Тем временем парикмахер Макс сидел в каморке у зловредной старухи на Зацепе и пил чай вприкуску. Он неторопливо дул в большое сизое блюдце, поднятое на трех пальцах до уровня солдатского подбородка, и обстоятельно говорил обидчивым тенором:

— Заходил, значит, я сегодня в консерваторию. Понятно? В консерваторию заходил. Имел там разговор с одним человечком. Да. Получил от него разные справки. От человечка…

— Кушайте, Максим Петрович, — сказала старуха, кланяясь.

— Не перебивайте. Я еще не выпил, — неторопливо заметил парикмахер Макс, глядя перед собой немигающими прозрачными глазами. — Выпью. Понятно? Справки разные получил. От человека. Заходил опять же в театр. В оперетку. Разговаривал там с ихним швейцаром, который при театре. Получил от швейцара справки. Справки получил. Прошу вас, налейте. Теперь что же получается? Считайте. В консерватории сто десять рублей пятьдесят копеек в месяц да в театре сто сорок пять рублей в месяц. Сложите. Сколько выходит? Выходит двести пятьдесят пять рублей пятьдесят копеек. Теперь — третья часть сколько выходит? Делите на три. Восемьдесят пять рублей с копейками.

Парикмахер Макс холодно посмотрел на Полечку, сидевшую против него со сложенными под платком на животе руками, и не спеша повторил высоким голосом:

— С копейками. Ежемесячно. Понятно?

— Бог с вами, Максим Петрович, какие вы глупости несете! — сердито крикнула Полечка, и ее подурневшее лицо стало цвета готовой прорасти картофелины. — Ну вас к черту на самом деле! Разве это ж мысленно получать такие алименты с порядочного гражданина, который, в общем, не виноват?

— По судам его затаскаем! — сказала старуха с извилистым носом.

— Не перебивайте, — вежливо заметил Макс старухе, и на лысоватых его висках, над короткими ушами, выступили голубые жилы. — Не прерывайте. Восемьдесят пять рублей в месяц на земле не валяются. Понятно? Не валяются. И вы, Поля, ничего не можете ко мне иметь, поскольку я вас не оставил на улице, а наоборот, как порядочный человек, на свой счет поддерживаю. Понятно? Поскольку не оставил на улице. И не расстраивайтесь. Можете сказать спасибо. Своего счастья не видит.

VII

Как-то после обеда, в конце апреля, Людвиг Яковлевич услышал шум уличного скандала. Он подошел к окну и увидел Полечку. Она неловко стояла посередине двора, удивительно похорошевшая, свежая, окруженная любопытными, и утирала глаза платочком. У нее на руке лежало нечто завернутое в голубое одеяльце. Старуха с извилистым носом топталась возле Полечки и громко скандалила, обращаясь к окнам, из которых уже густо выглядывали любопытные физиономии.

Невдалеке стояли: нетрезвый водопроводчик, тетя Маша, парикмахер Макс в халате и с оселком в руке, делегатка от домашних работниц союза Нарпит в красной косынке, тот самый сосед, который давал валерьянку, и великое множество всяких иных товарищей и граждан, число коих с каждой минутой увеличивалось.

— Это вы, Полечка? — закричал в сильнейшем волнении Людвиг Яковлевич, торопливо распахнув окно. — Что с вами, дитя мое, кто вас обидел?

Тут все лица, сколько их было, радостно обернулись к Людвигу Яковлевичу, а старуха с извилистым носом даже хлопнула себя от восторга по сборчатым юбкам.

— Вот этот самый, — заголосила она пронзительно, — этот самый кобёл и есть! Полюбуйтесь, граждане, на кобла. Морду какую отъел, скажи на милость! Что же это, гражданин, — как с девушкой заниматься, так на это вы способный, а как своего достигли, так хвостиком прикрылись и до свиданьичка: ступай, мол, на все четыре стороны. И пущай ребеночек с голоду пухнет, а на содержанье платить третью часть — на это вы не способны. Кобёл и есть кобёл. Много вас, таких коблов, развелось нынче…

Не веря своим ушам, Людвиг Яковлевич схватился дрогнувшими руками за подоконник, почувствовал вялость в животе, побагровел и, не слыша за шумом в ушах собственного голоса, крикнул вниз:

— Вы сами кобёл! От кобла слышу…