Том 1. Рассказы и повести

Вот так безграмотные, бедно одетые и малокровные ковровщицы с Бистрика и Бабича-Башты бросили вызов своим сильным противникам, били их чем могли и как умели, боролись за улучшение своей жизни. Вот таким странным образом проходила первая стачка в Сараеве.

Семейный портрет {23} © Перевод Т. Вирты

После 1919 года в домах зажиточных белградских торговцев прежние гостиные стали преображаться с большим или меньшим успехом в салоны соответственно буржуазным вкусам того времени. Из них выносилась не только лишняя, дешевая мебель, но и пиротские ковры и увеличенные цветные олеографии патриотического содержания. Отныне все это использовалось во внутренних комнатах, а порой просто выбрасывалось вместе с ненужным хламом в кладовку или отдавалось прислуге.

В мае 1944 года, после второго жестокого налета американских бомбардировщиков, мне довелось неожиданным образом заночевать в полуразрушенном доме, принадлежавшем одной такой семье торговцев. Спать пришлось в тесной комнатенке для горничной, на жестком лежаке, где за последние два десятка лет сменялись бесчисленные словенки и словачки, служившие в этом богатом доме.

Тревога и волнение не позволяли мне ни заснуть, ни читать, и я принялся при слабом свете импровизированной коптилки рассматривать сначала скудную обстановку комнаты, а потом кучу мелкого и крупного старья, за долгие годы выкинутого хозяевами и теперь покоившегося в углу под слоем старой пыли и свежей известки, насыпавшейся утром от взрывов бомб.

Это был целый мир бессловесной, но выразительной рухляди, вещей, со временем вышедших из моды и исключенных из употребления; сломанные игрушки и веера, разбитые граммофонные пластинки, старые календари, щербатые раковины с цветными изображениями Дубровника или Опатии на внутренней перламутровой поверхности, рекламные проспекты венских фирм и французских курортов и санаториев, печатные приглашения на давно прошедшие вечера и танцевальные балы. Самым крупным из предметов был большой семейный портрет в тяжелой позолоченной раме, — он-то и привлек мое внимание.

Это была до крайних пределов увеличенная и до абсурда отретушированная фотография супружеской четы, судя по одежде — приблизительно девяностых годов прошлого века. В довершение ко всему фотография была еще и цветная. Какой-то великий искусник, оставив и подпись под своим произведением, позаботился о том, чтобы придать лицам, глазам и одежде супружеской четы особые краски, хоть и не имеющие никакого отношения к натуре, зато соответствовавшие его представлению о том, какую расцветку приличествует сообщить лицу, глазам и одежде господ определенного общественного положения. Весь свой талант и воображение колориста мастер сосредоточил на гранатовой броши и золотой цепи супруги и орденах Святого Саввы и Красного Креста, украшавших грудь супруга.

Долго смотрел я на этот портрет. А когда наконец заснул, он продолжал преследовать меня в отрывистых сновидениях. Разбуженный первыми солнечными лучами, я долго смотрел, как на нем играют блики белградской зари и раннего светлого утра. Я вдоволь на него нагляделся и, кажется, изучил его досконально. Поэтому для меня и сейчас не составляет труда представить вам персонажей этого семейного портрета, ибо, о чем бы там ни рассуждали наши живописцы, фотография говорит о многом и стилем, и манерой исполнения, а лица, на ней изображенные, достаточно многозначительны в своем красноречивом молчании для тех, кто знал их в жизни или способен оживить в своем воображении.

Портрет этот представлял газду Николу К. Димитриевича, широко известного в городе под прозвищем Капа, и жену его Наталью, иначе госпожу Нату из рода Каменковичей, такими, какими они были при жизни — его пятидесятилетним и ее сорока одного года.

Ожившие и вышедшие из рамы портрета, они выглядели примерно вот так.