Том 1. Рассказы и повести

Поэтому и смогла сбросить с себя ветхую траурную вуаль наша общая мать; ее поблекшее, стареющее лицо оживилось, похорошело, засияло: она помолодела, словно испила воды из Леты, согбенная фигура ее распрямилась, мышцы налились стальной силой, слабый, искаженный хроническим кашлем голос стал звонким, и, гордо выставив вперед грудь, она крикнула громко на весь мир: «И я здесь!»

Мы напрягли ноги, ибо почувствовали, как они окрепли. «Что венгру два гроша стоит, немцу за десять отдадим» — такова была национальная политика pars pro toto[71]. Ученые мужи современного государства сказали бы: «Весьма недальновидная политика», — но как бы там ни было, а она успешно противостояла внешним влияниям.

Но к чему возводить укрепления против самих себя? Наибольшее препятствие для прогресса и равенства заключалось в нас самих, и преодолеть его было величайшей задачей; хорошенько очистить от ржавчины и плесени все железное старье, ненужное выбросить, а годное собрать и выковать из этого материала блестящий меч, сверканье которого воодушевляло, а удар, нанесенный по предрассудкам ночи, воскрешал нацию. Победа давалась нелегко. Разве допустят консерваторы, чтобы ради красного словца из их рук выхватили древко знамени, которое так упорно рвали новые ветры, знамени, защищать которое повелевали им собственные интересы, спесь и предубеждения. В последнем отчаянном напряжении сил выступила, объединилась гвардия перепугавшихся печовичей, когда по стране пронеслась весть, будто число избранных уже либеральных депутатов равно количеству депутатов-консерваторов. Итак, в пятьдесят втором комитате надо было сосредоточить все силы, ибо выиграть значило все выиграть, проиграть проиграть все.

Вождями печовичей были попы и наиболее состоятельные дворяне; даже знатные вельможи вернулись на родину из-за границы, где на молочных реках с кисельными берегами сбрасывали «лишний» жирок отечества, чтобы, не дай бог, да в нем не задохнуться, сбывали этот жирок иностранцам, которые, словно промокательная бумага, охотно его впитывали. Получив известие о великой опасности, старый граф Илларди, один из богатейших магнатов, тоже поспешил возвратиться на родину. О том, что происходит в стране, писали ему служащие его многочисленных поместий: того и гляди, мол, разразится восстание, как во времена Дожи *, барщину отменят, введут налоги и вообще всю страну с ног на голову поставят…

Да, теперь отступать нельзя. Тут уж не до шуток. Старый граф принял решение ехать домой, чтобы привести в чувство сбившихся с панталыку людей, вернуть обществу, так сказать, божеский вид.

На столь серьезный шаг он решился не без труда: это ведь куда более жалкая забава, чем псовая охота или там конные скачки, да и вообще к лицу ли вельможному аристократу заниматься сколачиванием парламента? Занятие это лишь потому и извинительно, что оно не из дешевых.

Однако обстоятельства вынудили его ехать к варварам для наведения порядка. По пути он вспомнил, что является губернатором какого-то комитата. Но вот какого именно? Э, да ладно, его мажордом, который даже по-венгерски говорить умеет, отыщет в адрес-календаре. Ну, а прочее его не задержит, сам он, правда, на пожоньском собрании магнатов даже не покажется, но в нижнюю палату пошлет из «решающего» района кого-нибудь из своих поверенных стряпчих, допустим domine Бойтоша.

По прибытии домой граф первым долгом пригласил к себе Бойтоша, чтобы сразу получить сведения о положении дел и попросить «верного семье человека» стать кандидатом в депутаты.

Бойтош был человек лет сорока пяти, сухощавый, высокий, с прекрасным бледным лицом и глубоко запавшими глазами, в которых светилась доброта и энергия.

— Я позвав вас затем, amice, — заговорил высокомерный вельможа, — чтобы сделать из вас господина.

— Благодарствую, ваше сиятельство.

— Нет ли у вас желания поехать в Пожонь депутатом?

— Во всяком случае… если доверие моих сограждан…

— О каких согражданах вы говорите? Остерегайтесь подобных опасных выражений. Может, и вы французские книги почитываете?

— Да, ваше сиятельство, я тоже читаю книгу, открытую нам временем.

— Ах, вот как! Что же вы вычитали в этой книге? — насмешливо спросил вельможа.

— Вычитал, что все мы люди, ваше сиятельство. Граф нахмурился.

— Гм, возможно… весьма возможно, но какая вам необходимость это замечать?

Сутулая фигура Бойтоша распрямилась, глаза вспыхнули, словно затаенный огонь, когда на него подует ветер.

— Если тьма начинает рассеиваться, ваше сиятельство, замечаешь, что наступает рассвет.

Илларди нервно потер лоб, молча долго расхаживал взад и вперед по залу, наконец остановился перед Бойтошем и так же долго смотрел тому в глаза.

— Если закрыть глаза, мой друг, то не заметишь рассвета.

— Ваше сиятельство весьма правильно выразились. Если закрыть глаза…

— Ну? — уже с раздражением прикрикнул граф.

— Я держу глаза открытыми.

Граф закусил губу, но сдержал гнев: Бойтош известен был как человек верный и на редкость самоотверженный.