Том 1. Пруд

Конфузливо запахивая халат, вошел незнакомый высокий, худой арестант из «секретной» и, рассеянно, будто никого не замечая, сразу сел.

Большие глаза его, казалось, когда-то провалились, потом внезапно выскочили, измученные, перепуганные.

Приступили с расспросами.

— Ты далеко?:— кто-то спросил его.

— В Устьсысольск, — ответил он не то робко, не то нехотя.

— За что попал?

Но арестант молчал.

И только спустя некоторое время, глядя куда-то за стену и читая что-то, начал.

Все присмирели.

— История… рассказывать долго… — заговорил арестант, служил я конторщиком в Пензе и уволился. Поступил в Туле на завод рабочим, запьянствовал. Правда, пил сильно, да, летом ушел в деревню. Нашла там тоска на меня: хожу по полю и все думаю. Раз так горько стало, лег я на траву… и вдруг вижу, черт стоит по правую руку и Ангел Хранитель по левую. Прочитал молитву, — черт скрылся, да… и опять. Встал я, молитвы читаю, а он за мной, ни на шаг не отпускает. Дома рассказал о черте.

«Иди, — говорят, — к священнику».

Пошел я наутро. Священник спал. Я ждать-пождать.

«Не дождешься ты его», — говорит работник.

И пошел я на кладбище, лег в холодке на могилку… и пошли мысли у меня: как на свете жить, и зачем жить? Думал я, думал и забылся. Просыпаюсь, — легко мне, будто что слетело с меня. Осмотрелся: ни пиджака, ни шапки нету. Ну, думаю, пропал теперь: документы и все украли. А кругом ни души, тишина, солнце высоко поднялось. Постоял я, посмотрел так и пошел, и сам не знаю куда. И тоска взяла меня, такая тоска. Вдруг черт… я идет за мной, так и идет. Куда я — туда он. По дороге канава…

«Раздевайся, — говорит, — ложись!»

Послушался я, снял с себя все, хочу лечь, только вижу на дне гроб, а в гробу скелет. Я и говорю:

«Милый ты человек, может, богат ты был, а теперь ничего не можешь»…

А черт говорит:

«Эй, — это твой скелет: ты из мертвых воскрес!»

И я увидел, раскрылось небо, ад представился. На самом верху Бог Саваоф, а с другой стороны стена высокая-превысокая…

«Там праведники, а ты тут будешь, мучиться будешь!» — услышал голос. Тут упал я на колени, смотрю на небо, смотрю на небо, и так хорошо мне, да…

Не знаю, как очутился я в каморке без окон темной, тесной, нежилой, видно. В щели засматривают мои товарищи, засматривают и смеются… И все — черти. Прочитаю молитву — прогонятся, а потом опять выглядывают. Как закричу на них — явился Ангел, заплакал, взял меня за руку, и повел…

Иду я по лесу, думаю: и зачем это я к немцам нанялся по лесу голым ходить за сто рублей? Возьму расчет… голым ходить, да…

А уж немцы идут, кричат по-своему… И все — черти.

«Не хочу служить вам! — кричу на них, — отдайте мне семьдесят девять рублей, а остальные на братию жертвую. И где это видно, чтобы по лесу голым ходить за сто рублей?»

А они ругать меня принялись, издеваться надо мной… И вижу вдруг, смотрит солнце на меня, смотрит и ласково так манит к себе.

«Солнышко, — взмолился я, — куда идти мне?» — уж так досадно мне было на этих немцев.

«Туда вон!» — говорит оно и показывает будто дорогу.

Бросил я немцев, иду, а солнышко говорит, говорит, и так хорошо, так хорошо мне…

«Чего безобразишь, а? — закричали надо мной, — не видишь, что ли, девки тут?»

Очнулся: поле, сенокос, полно людей, а я совсем голый.

«Отдайте мне мои деньги!» — закричал им.

А они как бросятся на меня, лупили, лупили, к уряднику поволокли, и там всю шкуру спустили. Потом в острог посадили за бесписьменность. Нашла тоска на меня, такая тоска… черти явились, всю камору заняли. И куда ни глянешь, везде они, черти, да… черти.

Остановился.

Губы странно, страдая, улыбались. Глаза выскочили: не отрываясь, глядели они на что-то смертельно страшное.

Между рамами от нестерпимой боли завизжал ветер.

Хлопнула форточка.

Сидели все молча, и каждый думал о чем-то неясно-тоскливом, о какой-то ошибке непоправимой, о жизни ушедшей.

Сидели все молча, и они посреди них, темные, вертелись, сердце травили, сердце щипали, и рвалось это сердце наперекор куда-то, наперекор…

— Собирайся! — ключи зазвенели.

И тотчас гурьбой, подталкивая друг друга и оступаясь, повалили через коридор в контору.

Пришел старший, принес какую-то темную ржавую связку не то ключей, не то замков, бросил ее на стол, и под тихий ее стон и дрожанье прошла перекличка.

Когда же окончилась перекличка, и каждый держал по ломтю черного хлеба, вошли конвойные, нехотя взяли первую попавшуюся руку и руку соседа и сомкнули замки… нацепили «баранки»… И большой и малый стали близнецами, и малый лез и корчился до большого.

Так уж видно судьба!

— С Богом!

Их было немного, и попарно прикованные друг к другу, они шли и пылили затекшими ногами.

Шли-плелись, беспокойно вертя рукой невольной, и от на-сильной близости что-то оттягивающей тяжестью нависало на плечи и гнуло спину.

Сияла теплая майская ночь.

Теплые темные тучи расходились, и звездное золото, открываясь, разливалось по густо-синему шелку, и они жадно вбирали дыхание какой-то страшной свободы, распахнувшейся далеко вокруг до самых последних краев, где с тучами поля сходились, где кресты колоколен уходили под звезды.