Том 1. Повести и рассказы

— Ты знаешь по-гречески? — быстро спросила Клава, и в вопросе ее вспыхнула непонятная тревога, такая же, как при сообщении обера о задержке поезда.

— Нет! Одно только слово. Меня выучил дядя. Оно мне очень нравится, — сказал удивленный ее беспокойством Модест Иванович.

— А-а, — успокоенно протянула она и села на диван. — Сядь, котик, я тебя поцелую.

Модест Иванович сел и поймал ее звеневшее браслетами запястье.

— Клавочка, — сказал он задумчиво и любовно. — Клавочка…

— Ну, что? — спросила она, улыбаясь.

Модест Иванович не сразу ответил.

— Кто ты, Клавочка? Ты обо мне все знаешь, а я о тебе — ничего. Я хочу знать, кто ты, Клавочка.

Клава усмехнулась и задумалась. Модест Иванович с надеждой и мольбой смотрел на нее. Она чуть порозовела.

— Ты никому не скажешь?

Модест Иванович даже привскочил от обиды. Клава погладила его по колену.

— Я гадкая, — сказала она, выпятив нижнюю губу, — я врунья, котик. Никакого мужа у меня нет. И я еду не отдыхать вовсе. Я работаю у Изаксона.

Модест Иванович вопросительно вскинул подбородок.

— У Изаксона? Кто это Изаксон?

Клава звякнула браслетами.

— Ты не знаешь Изаксона? На Покровке? Его вся Москва знает.

— Я в Москве никогда не был.

— Ах да, котик. Я забыла. Изаксон — магазинщик. Белье и галантерея. Но это пустяки. Изаксон работает на контрабанде. У него отделения в Батуме, Балаклаве, Харбине, Витебске, Ленинграде. Конечно, тайные… Я тебе рассказываю секрет. А мы работаем у Изаксона по перевозке товаров. Мы ездим как курортные дамы, и Изаксон за каждую поездку платит двести рублей. И я еду сейчас за партией контрабанды к грекам в Балаклаву…

Она быстро взглянула на дверь и смолкла. По коридору вагона зашуршали шаги, и проводник, постучав, крикнул в дверку:

— Севастополь.

Модест Иванович не слыхал оклика и не видел Клавы.

Он сидел на диванчике, уперши руки в колени, и смотрел вперед с таким выражением, словно перед ним только что распахнулся занавес пышного и неотразимо влекущего спектакля.

— Контра-банда! — сказал он в пространство таинственно, вникая в сокровенный и заманчивый смысл произнесенного слова.

7

День, проведенный в Севастополе, прошел для Модеста Ивановича как во сне.

Он покорно сопровождал Клаву на Исторический бульвар, в панораму обороны, а оттуда на Малахов курган и на развалины Херсонеса, но ни громадное размалеванное полотно панорамы, пахнущее порохом и кровью, ни облитые солнцем, как керамиковый горшок золотой глазурью, древние камни Херсонеса не занимали его и не привлекали его внимания.

Он рассеянно слушал объяснения сторожей, рассеянно смотрел на французов, атакующих батарею Жерве, бегло скользил глазами по гладким стенам продовольственных цистерн мертвой столицы Черного моря и по мозаичному полу разрушенных базилик, но мысли его были далеки от всего виденного, и на вопросы Клавы он отвечал невпопад.

Клава вспылила и назвала его пентюхом, но и это не произвело на него впечатления.

Так же молчалив и рассеян он был и на пути в Балаклаву, в машине, с ревом пожиравшей белесоватую и закрученную макарону дороги.

Клава сквозь дорожную вуаль искоса разглядывала его лицо, на котором лежало странное отсутствующее выражение.

— Да что с тобой, котик? — спросила она тревожно, перекрикивая пыхтенье автомобиля, взбиравшегося на косогор. — Ты болен?..

Модест Иванович нехотя оторвался от напряженного созерцания никому, кроме него, не видимой картины и недовольно ответил:

— Нет. Ничего. Так себе.

Клава надула губки и больше не беспокоила Модеста Ивановича расспросами.

В Балаклаве машина пронеслась по головокружительным закоулкам, распугивая воем сирены кур и козлят, и остановилась у синей калитки в мазаном заборишке.

Клава выпрыгнула и постучала в калитку. За стеной яростно забрехали собаки, просовывая оскаленные морды в подкалиточную щель; затем послышался тяжелый удар в мягкое, обиженный собачий визг, и калитка открылась.

Сивоусый грек, свесив на нижнюю губу нос цвета сухой малины, выглянул, закрывая глаза от закатного солнца мохнатой ладонью, и радостно осклабил десны, усаженные ровными, похожими на мятные лепешки зубами.

— Тц, — причмокнул он. — Кляво! Калиспера! Давно здем. Заходи.

— Здравствуй, Яни, — сказала Клава, топя свою маленькую кисть в необъятной лапе старика. — Здравствуй. Я на этот раз не одна приехала… с мужем.

Старик шире осклабился.

— С музем так с музем. Место найдется.

Он поздоровался с Модестом Ивановичем и взял у шофера вещи.

Чисто выметенный дворик таял в тени абрикосовых деревьев, под ними на веслах сушились развешанные рыбачьи сети. Старик шел впереди, отгоняя рвавшихся собак. Он привел Модеста Ивановича и Клаву к белому одноэтажному флигельку с застекленной террасой и побежал за ключом. Вернувшись, отпер и пригласил внутрь.

Флигель состоял из двух крошечных комнат с плотно утоптанными, крашенными масляной краской земляными полами. Пахло сушеной травой и наливкой. В первой комнате стоял круглый ореховый стол, шкаф, стулья; вторую занимала гигантская домодельная кровать.

Старик сложил вещи на пол и сказал Клаве:

— Зиви, Кляво. Я пойду сказу, Христо скличу.