Том 1. Нравы Растеряевой улицы

— Будьте покойны! — вмешался захмелевший мастеровой, — она не посмеет этого. Главное дело, — обратился он к Порфирычу шепотом, — я ей сказал: «Алена!.. Я этого не могу, чтобы каждый год дитё!.. чтобы этого не было!.. Мне такое дело нельзя!»

— Ну и что же? — спросил целовальник.

— Говорит: не буду! Потому я строго…

— Малань! — ухмыляясь, произнес целовальник. — Вот бы этак-то… а?..

— Вы всё с глупостями.

— Ххе-ххе-ххе!..

Мастеровой тоже засмеялся и прибавил:

— Нет, надо стараться!.. И так голова кругом ходит!

Целовальничья баба отвернулась. Прохор Порфирыч кашлянул и вступил с ней в разговор:

— Ну что же, Малань Иванна, по своем по Каширу тужите?

— Чего ж об нем… Только что сродственники…

— Да-с… родные?..

— Родные! Только что вот это. Конечно, жалко, ну все я такой каторги не вижу, когда братец Иван Филиппыч одним мастерством своим меня задушил… Они по кошачьей части… одно погляденье на этакую гадость… тьфу!

— А все деньги!..

— Ну-у уж… гадость какая!

— Данило Григорьич! — шептал мастеровой, колотя себя в грудь. — Перед истинным богом…

— Ты еще мне за стекло должен! Помнишь?.. — гудел Данило Григорьич.

— Данило Григорьич!..

— Ну, Малань Иванна! а в нашем городе что же вы? пужаетесь?

— Пужаюсь!

— Пужливы?..

— Страсть, как пужлива… Сейчас вся задрожу!..

— Да, д-да, да… Место новое…

— Да и признаться, все другое, все другое… За что ни возьмись… Опять народ горластый…

— П-па ка-акому же случаю я тебе дам? — восклицает в гневе Данило Григорьич.

— Данило Григорьич! Отец!

— Народ горластый, и опять же, чуть мало-мало, сейчас драка! Норовит, как бы кого…

— В ухо!.. Это верно! Потому вы нежные?.. — покашиваясь на мастерового, ласково произносит Прохор Порфирыч.

— Нежная!..

— Умру! умру! — заорал мастеровой, упав на колени.

— А, чудак человек! Ну, из-за чего же я…

— Каплю, дьявол, каплю!

— Что? Что такое? — заговорил, нехотя повернув голову к спорящим, Прохор Порфирыч. — В чем расчет?

— Да, ей-богу, совсем малый взбесился… Просит колупнуть, но как же я ему могу дать?

— Любезный, заступись!.. Я ему, душегубу, за бесценок цвол (ствол ружейный). Цена ему два целковых… Прошу полштоф, а?

— Что же ты, Данило Григорьич! — произнес Порфирыч.

— Ей-ей, не могу. Мы тоже с этого живем…

— Покажь! — сказал Порфирыч, — что за цвол?..

У мастерового отлегло от сердца.

— Друг! — заговорил он, острожно касаясь груди Порфирыча, — тебе перед истинным богом поручусь, полпуда пороху сыпь.

— Посмотрим, попытаем.

Целовальник вынес кованый пистолетный ствол, на котором мелом были сделаны какие-то черты. Прохор Порфирыч принялся его пристально рассматривать.

— Сейчас околеть, — говорил мастеровой, — Дюженцеву делал!.. Еще к той субботе велел… Я было понадеялся, понес ему в субботу-ту, а его, угорелого, дома нету… Рыбу, вишь, пошел ловить… Ах, мол, думаю, чтоб тебе!.. Ну, оставить-то без него поопасался!..

— Да ко мне в сохранное место и принес! — добавил целовальник, — чтобы лучше он проспиртовался… чтобы крепче!

Мастеровой засмеялся…

— Оно одно на одно и вышло, — проговорил он, — Дюженцев этот и с рыбою-то совсем пьяный утоп…

— Вот так-то!

— Ах, и цвол же! ежели бы на охотника…

— Это что же такое?.. — произнес Порфирыч, отыскав какой-то изъян.

— Это-то? Да, друг ты мой!

— Я говорю, это что? Это работа?

— Ну, ей-богу, это самое пустое: чуть-чуть молоточком прищемлено…

— Я говорю, это работа?

— Да ты сейчас ее подпилком! Она ничуть, ничево!

— Все я же? Я плати, я и подпилком? Получи, братПрохор Порфирыч кладет ствол на стойку, садится на прежнее место и, делая папиросу, говорит бабе:

— Так пужаетесь?

— Пужаюсь! Я все пуж-жаюсь…

— Ангел! — перебивает мастеровой. — Какая твоя цена?

Я на все, только хоть чуточку мне помощи-защиты, потому мне смерть.

— Да какая моя цена? — солидно и неторопливо говорит Порфирыч. — Данилу Григорьичу, чать, рубль ассигнациями за него надо?..

— Это надо!.. Это беспременно!..

— Вот то-то! Это раз. Все я же плати… А второе дело, это колдобина, на цволу-то, это тоже мне не статья…

— Да я тебе, сейчас умереть…

— Погоди! Ну, пущай я сам как-никак ее сровняю, все же набавки я большой не в силах дать…

— Ну, примерно? на глазомер?

— Да примерно, что же?.. Два больших полыхнешь за мое здоровье; больше я не осилю…

— Куда ж это ты бога-то девал?

— Ну, уж это дело наше.

— Ты про бога своими пьяными устами не очень! — прибавляет целовальник.

Настает молчание.

— Так вы, Малань Иванна, пужаетесь все?

— Все пужаюсь. Место новое!

— Это так. Опасно!

— Три! — отчаянно вскрикивает мастеровой. — Чтоб вам всем подавиться…

— Давиться нам нечего, — спокойно произносят целовальник и Порфирыч.

— А что «три», — прибавляет последний, — это я еще подумаю.

— Тьфу! Чтоб вам!

— Дай-кось цвол-то!

— Ты меня втрое пуще моей муки измучил!

Порфирыч снова рассматривает ствол и наконец нехотя произносит:

— Дай ему, Данило Григорьич!

— Три?

— Да уж давай три… Что с ним будешь делать… Малый-то дюже тово… захворал «чихоткой»!