Том 1

Господин Шульц. Давайте–ка сядем. Ведь мы пришли сюда чай пить. Так и сделаем. (Звонит.) Луиза, поджарьте свежие гренки.

Экономка уходит.

Господин Шульц. Впрочем, минутку. (У телефона.) Подстанция? 4–16–57. Алло! Фрейлейн Лиана, собственной персоной? Говорит ягненочек. Да, ягненочек. Слушай, моя киска, спляши танец диких и восхвали господа бога нашего и твоего ягненочка. Что случилось? Не рехнулся ли я? Немножко. Дело в том, что я только что снял для тебя восхитительную квартирку. Аугсбургерштрассе. Спальня бидермайер. Гостиная Людовик Шестнадцатый, кухарка, пылесос, горячая вода, аппетитная экономка, телефон у кровати, прелестная ванная. Можно немедленно въехать, да. Золотой мальчик, правда? Вашу благодарность, мадам, я сам себе возьму. До свиданья. (Кладет трубку. Задумчиво.) Ну, что ж. Белокурые волосы больше подошли бы к обоям, чем темные. Будь мирное время, я взял бы себе английскую герл. Всем теперь приходится страдать. C'est la guerre. Вам ром или сливки, господин советник?

13

Южная Италия. Пустынный ландшафт. Ширь.

Вдали — развалины храма. В воздухе веет лихорадкой.

Площадка перед бараками немецких военнопленных.

Вечереет. Кругом пленные — слабые, отупевшие, измученные.

Учитель гимназии. Видите там парусное судно? Оно, наверное, плывет в Грецию.

Лавочник. Вечно это море, вечно это солнце — глаза даже начинают болеть.

Кельнер. Как убить время? В скат, что ли, пойти срезаться? Или хвосты ящерицам рубить?

Лавочник. Малярия в воздухе. Нас двадцать три человека. Было пятьдесят семь, когда нас сюда пригнали. А настоящее лето и с ним настоящая малярия только начинаются.

Шестнадцатилетний. Самое скверное, что бабы нет. Ночью, когда никак не заснешь и москиты так тоненько, как стеклышко, звенят над ухом и горит все тело, — это просто отвратительно. Зачем я пошел добровольцем? В конторе была ужасная тоска. Снимать копии с писем, выписывать счета — изо дня в день, изо дня в день. Но такой одуряющей скучищи, как здесь, даже в конторе не было.

Учитель гимназии. Тебя, Вендт, по твоему состоянию с наступлением лета наверное отошлют назад.

Томас. Я тоже думаю, что меня скоро освободят.

Кельнер. Они это сделают — уже ради одного того, чтобы досадить нашему милому отечеству. Его величество и генерал Людендорф с удовольствием предоставили бы тебе дополнительно летний отдых в Италии. Везет же человеку. (Вздыхает.) Завтра опять ползать на коленях вдоль канала. Это будет стоить нам немало поту. Я с удовольствием заболел бы легким расстройством желудка, только бы не гнуть колени над водопроводом.

Лавочник. Лавка наша разваливается, жена работает до изнеможения и все–таки не может справиться со всем.

Дети растут без отца, дичают. Дети! Девочка принесла великолепные отметки. Мальчику ученье трудней дается. Особенно с тех пор, как у них начали проходить греческий.

Молчание, издалека слышна пастушечья свирель.

Учитель гимназии. По–эллински. Что ни говори, Вендт, а есть какое–то утешение в том, что сидишь здесь, на земле Гомера.

Кельнер. Что и говорить, знатная пустыня. Но одной местностью сыт не будешь. Если бы не голод, не тиф, не блохи, не грязь, не скверная вода, не жара и не малярия — здесь еще можно было бы кое–как жить.

Учитель гимназии. Завтра, когда ты пойдешь к развалинам храма, Вендт, захвати–ка моего Гомера. Ты лучше, чем кто другой, почувствуешь в этих стихах море, и солнце, и масличные деревья. Мне не нужно лучшего утешения в смертный час, сказал однажды Гумбольдт, чем слышать стихи Гомера, даже из списка кораблей.

Томас. Его, однако, не трудно было утешить.

Учитель гимназии. Тот же Гумбольдт говорит: «Империи рушатся, конституции истлевают, а прекрасный стих живет вечно».

Томас. Этот человек был министром. Гете тоже был министром. Но никто никогда не слышал, чтобы духовная культура народа в его герцогстве была выше, чем в других. Народ остался таким же темным, каким был раньше, и по–прежнему говорил на своем саксонском диалекте.

Кельнер. Эй, ты, профессор, у этих самых греков тоже было так много блох? Что, если Ахиллес, Лукреция, Акрополь все время почесывались, как мы? Смешно, а?

Учитель гимназии. Ты не можешь не чувствовать, Вендт, дыхание этой земли. Нигде красота так глубоко не проникала в человека, как здесь. Сиракузяне отпустили на волю пленных афинян, потому что те пели в каменоломнях хоры Эврипида.

Кельнер. Начни я петь, нынешние итальянцы вряд ли отпустили бы меня на все четыре стороны. А? Вряд ли.

Томас. Не могу я утешаться тем, что где–то в прошлом было величие духа, была красота. Сегодня — вот моя задача. Мой день — сегодня. Сегодня я и должен действовать.

Шестнадцатилетний. Опять пришли эти две девушки. Хоть бы сегодня разговорить их!

Две молоденькие девушки — местные жительницы входят;

босые, на головах глиняные кувшины.

Учитель гимназии. Buona sera, signorine [добрый вечер, синьорины].

Первая девушка (робко). Buona sera [добрый вечер].

Вторая девушка смущенно хихикает.

Учитель гимназии говорит с ними по–итальянски.

Шестнадцатилетний (глядя жадными глазами). С каждым днем их бедра словно становятся пышнее. Сколько лет им может быть?