Пришло письмо из Аргентинынесчастной матери от сына.Рассказывать ли все сначала,как в муках мать его рожала,как колыбель его качала,как утром в школу провожала…Иль прямо начинать с той ночи,что всех ночей была короче:когда с улыбкою печальнойон заглянул в родные очии в бой пошел, как мы с тобою,в тот, первый, что мы проиграли,и ранен был на поле боя,и мы его не подобрали.(Теперь отыщутся, пожалуй,такие, что поправить рады:мол, на войне так не бывало…Нет, так бывало, — лгать не надо!)Он в плен попал не на коленях,он сдался не по доброй воле,а потому, что отступленьетаких, как он, бросало в поле.В бою не отступив ни шагу,он, раненный, пропал под Оршей.И я до самого рейхстага,что сталось с ним, не слышал больше,не знал — и до сих пор не знаю, —в каких он лагерях скитался,как он лежал, от ран стеная,как умирал, как жив остался;какие он хлебал помои,какие получал побои,пока почти четыре годамы до Берлина шли с тобою.За Эльбой, в мае было дело:нас служба привела и случайв тот самый лагерь, где сидел онза проволокою колючей.Я по дороге проезжал тамс американским провожатыми вдруг увидел странный лагерь:как кровь — на проволоке — флаги;на вышках, по углам квадрата,там, где эсэсовцы когда-то,наверно, день и ночь сидели,американские солдатыразгуливали и свистели.Я настоял на том, что надозаехать нам туда сейчас же.И вот — уже мы за оградой,среди стоящих, и сидящих,и прямо на полу лежащих,дошедших до изнеможеньялюдей советских, в плен попавшихв том — сорок первом — в окруженьях.Погоны наши им вначалеузнать своих в нас помешали,Но вот вскочили, вот догнали,спросили, вскрикнули, узнали!И я, чтоб было всем виднее,руками вскинутый на бочку,кричу, от счастья сам бледнея,что бедам и разлукам — точка!Я говорил, что без изъятьявсем, кто в плену был долгу верен,откроет родина объятья,жена и мать откроют двери!Как после долгого мороза,людей оттаивали лица.Из глаз их брызнувшие слезыи в смертный час мне будут сниться!Счастливей нет и нету горшетех лиц, еще с печатью ада,и взгляда — вдруг, среди всех взглядов, —его, пропавшего под Оршей,его, стоявшего тут рядом!— Когда, — глазами ждал ответа, —домой? — Душа его летела.Я дам присягу, видев это,что он был наш душой и телом,что, взятый в плен на поле боя,пройдя фашистские застенки, —хоть вешайте, хоть ставьте к стенке! —остался он самим собою.— Когда домой? — меня усталоон спрашивал со всеми вместе.А было их там — тыща двести,и столько ж матерей их ждало.И три советских офицера —мы говорили, веря в это:— Американцы примут меры,чтоб всех вернуть в Страну Советов,что так записано в условьях,никто не вправе задержать их! —И все кивал, при каждом слове,американский провожатый…Пускай теперь меня осудят,но в этот день, в том сорок пятом,я был уверен — так и будет! —не зная, что я лгу ребятам!Хотя лишь сотня километровв тот день ему до нас осталасьи, как листок с попутным ветром,к нам долететь он мог, казалось,но мать ждала его напрасно.Ни в этот майский вечер ясный,ни через день, ни через годыон грудью не вдохнул свободы!Пришло письмо из Аргентинынесчастной матери от сына.Что было с ним за эти восемьлет, за часы и дни без счета,еще с кого-нибудь мы спросимеще когда-нибудь отчета.Я все те мытарства едва лиза все те годы перечислю:как проверяли его мысли,как его письма в клочья рвали,как в карцеры таскали — было,и как ласкали — тоже было,и как бесстыдно уверяли,что родина о нем забыла.Как от запросов материнскихего по лагерям скрывали,как после всех похлебок свинскихвдруг для соблазна жрать давали;как все профессора изменыи все доценты шпионажанад ним работали в три смены,чтоб вытравить закваску нашу!Когда же он не стал шпионом —как ни ласкали, как ни гнули, —они на родину его нами тут, конечно, не вернули!Он знал и видел слишком много.Они его, полубольного,еще, еще в одну дорогуотправить поспешили снова.Он по Атлантике угрюмой,полубезумный и голодный,плыл три недели в недрах трюма,вконец от всех надежд свободный.Подписан с ним контракт кабальныйс условьем на пять лет остатьсяв чащобах сахарных плантацийв стране чужой, в стране печальной.Пришло письмо из Аргентинынесчастной матери от сына…1954