Том 1

Мы инкриминируем «Kolnische Zeitung» не только намерение, но и определённый факт, в котором это намерение проявилось. Определённый факт, а именно попытка «Kolnische Zeitung» напечатать письмо Гервега, превратился из-за внешних случайностей в намерение, хотя до этого её намерение уже превратилось в факт. Всякий факт, которому помешали осуществиться, остаётся только намерением, но разве это устраняет ответственность за него перед судом? Во всяком случае очень своеобразна была бы та добродетель, которая стала бы искать оправдание своих поступков в случайностях, расстроивших их осуществление, не давших им претвориться в какое-либо действие и превративших их в простое намерение. Но наша лойяльная соседка задаёт вопрос, правда, не «Rheinische Zeitung», — о которой соседка имеет нелестное представление, что она легко найдёт ответ, не «смущаясь» соображениями «порядочности и добросовестности», — а «той немногочисленной части публики, которая ещё не совсем выяснила себе, какую цену можно придавать подозрениям этой газеты» (правильнее было бы сказать: самозащите против подозрений). «Kolnische Zeitung» спрашивает: откуда знает «Rheinische Zeitung», «что мы с этим намерением» (т. е. с намерением опубликовать письмо Гервега) «не связывали также другого намерения» (signo haud probato^{62}), «а именно присовокупить с нашей стороны ту отповедь, которую заслуживала эта мальчишеская выходка автора письма?» Но откуда знает «Kolnische Zeitung», каково было намерение «Leipziger Allgemeine Zeitung» при опубликовании письма Гервега? Почему, например, не могла она это сделать из невинного желания сообщить раньше всех нечто новое или же из лойяльного намерения передать это письмо просто на суд общественного мнения? Разрешите, почтенная соседка, рассказать вам один анекдот. В Риме запрещено печатать коран. Один хитрый итальянец нашёл, однако, выход из положения. Он издал опровержение корана, т. е. книгу, которая в заглавном листе носила название «Опровержение корана», а дальше представляла собой простое воспроизведение корана. А разве не прибегали все еретики к подобной уловке? Разве не был сожжён Ванини несмотря на то, что он в своём «Театре мира»[86], провозглашая атеизм, весьма старательно и красноречиво развивает при этом все аргументы, говорящие против атеизма? А разве Вольтер в своей книге «Библия, получившая, наконец, объяснение»[87] не проповедует в тексте безверие, а в примечаниях защищает религию, — и верил ли кто-нибудь в очистительную силу этих примечаний? Но, — заканчивает наша почтенная соседка, —

«если мы и имели это намерение, то разве можно было нашу попытку напечатать это, и без того уже всем известное, письмо поставить в один ряд с первоначальным его опубликованием?»

Однако, милейшая соседка, ведь и «Leipziger Allgemeine Zeitung» только опубликовала письмо, циркулировавшее уже во многих копиях. «Право, милорд, вы слишком придирчивы»[88].

В папской энциклике ex cathedra^{63} от 15 августа 1832 г., в день успения пресвятой богородицы, сказано:

«Безумие (deliramentum) утверждать, что всякий человек имеет право на свободу совести; нет ничего более омерзительного, чем свобода печати».

Эта сентенция переносит нас из Кёльна в Кобленц, к «умеренной» газете, к «Rhein- und Mosel-Zeitung». После приведённой цитаты станет вполне естественным и понятным вопль, поднятый этой газетой против нашей защиты свободы печати, но тем более странно должно звучать после этого заявление газеты, что она причисляет себя «к самым горячим друзьям прессы». Из «умеренных» столбцов этой газеты выскакивают сегодня, правда, не два льва, но зато львиная шкура и львиная ряса. Мы отнесёмся к ним с подобающим естественно-историческим интересом. Автор № 1, между прочим, преподносит нам следующее:

«Борьба ведётся с её» («Rheinische Zeitung») «стороны в таких лойяльных формах, что она нас с самого начала заверяет в своей готовности во имя дорогого ей «правового положения» протестовать даже против запрещения «Rhein- und Mosel-Zeitung», если бы это имело место. Это заверение было бы для нас в той же мере лестным, в какой и успокоительным, если бы случайно вслед за этим с уст нашего рыцаря свободы всякой угнетённой печати не сорвалась грубая брань по адресу «Munchener politische Blatter», которые уже давно, как известно, действительно подверглись у нас запрещению».