Том 1

Таким образом, если «но освящённый церковью брачный союз» рассматривается на Рейне, по кодексу Наполеона, как «брак», а на Шпре, по прусскому праву, считается «конкубинатом», то «полицейское» наказание должно, по мнению Г., служить аргументом, способным убедить «философов» в том, что в одном месте является правом то, что в другом считается противоречащим праву, — аргументом в пользу того, что не в наполеоновском кодексе, а в прусском праве получило своё выражение научное, моральное и разумное понятие о браке. Эта «философия полицейского наказания», может быть, и убедительна где-нибудь, — в Пруссии она никого не способна убедить. Как мало, впрочем, характерна для прусского права точка зрения «священного» брака, показывает § 12, ч. II, разд. I, где говорится:

«Тем не менее, брак, допускаемый законами страны, не теряет своей гражданской силы вследствие того, что на его заключение не было испрошено разрешение духовных властей или же что в таком разрешении было отказано».

Также и в Пруссии, стало быть, брак частично эмансипируется от влияния «духовных властей» и проводится грань между его «гражданской» силой и «церковной».

Что наш великий христианский государственный философ не имеет «высокого» представления о государстве, разумеется само собой.

«Так как наши государства являются не только правовыми организациями, но одновременно и настоящими воспитательными учреждениями, распространяющими своё попечение лишь на более широкий круг лиц, чем учреждения, предназначенные для воспитания юношества» и т. д., то «всё наше общественное воспитание» покоится «на основе христианства».

Воспитание нашей учащейся молодёжи в такой же мере базируется на древних классиках и на научных дисциплинах вообще, как и на катехизисе.

Государство отличается, по мнению Г., от детского приюта но по содержанию своих задач, а только по своим размерам, — его «попечение» распространяется на более широкий круг лиц.

В действительности же истинная «общественно-воспитательная роль» государства заключается в его разумном и общественном бытии. Само государство воспитывает своих членов тем путём, что делает их членами государства, что оно превращает частные цели во всеобщие, грубый инстинкт — в нравственные склонности, природную независимость — в духовную свободу; тем путём, что отдельная личность сливается с жизнью целого, а целое находит своё отражение в сознании каждой отдельной личности.

Передовица же, напротив, понимает под государством не союз свободных людей, взаимно воспитывающих друг друга, а толпу взрослых, которым предназначено быть воспитанными сверху и переходить из «тесного» школьного помещения в «более просторное».

Эта теория воспитания и опеки проводится здесь другом свободы печати, который из любви к этой красавице отмечает «упущения цензуры», который в надлежащем мосте умеет изображать «уровень понимания широкой массы» (не потому ли этот уровень понимания широкой массы стал казаться «Kolnische Zeitung» в последнее время таким сомнительным, что эта масса перестала ценить высокие качества «нефилософской газеты»?) и который внушает учёным, что одни взгляды должны высказываться на сцене, а другие — за кулисами!

Подобно тому, как передовица продемонстрировала своё «невысокое» представление о государстве, она показывает также и своё низкое представление «о христианстве».

«Никакие газетные статьи в мире никогда не смогут убедить население, чувствующее себя в общем и целом довольным и счастливым, в том, что оно находится в злополучном состоянии».

Вот как! Материальное чувство довольства и счастья является более надёжным оплотом против газетных статей, чем спасительная и всепобеждающая твёрдость в вере! Г. не провозглашает: «бог — наша твердыня!» Выходит так, что истинно-религиозная душа «широкой массы» больше подвержена ржавчине сомнений, чем утончённая светская образованность «узкого круга».

«Даже подстрекательство к бунту» автор считает менее опасным в «благоустроенном государстве», чем в «благоустроенной церкви», несмотря на то, что её во всём направляет на путь истинный «дух божий». Хорош верующий! А каково приводимое им основание! Политические статьи, видите ли, понятны для массы, философские же ей непонятны!

Если мы сопоставим, наконец, кивок передовицы на то, что полумеры, принятые в последнее время против младогегельянства, привели к тем последствиям, к которым обыкновенно приводят полумеры», — если мы сопоставим этот кивок с простодушно-добрым пожеланием, чтобы последние выступления гегельянцев не имели для них «особенно вредных последствий», то мы поймём слова Корнуола в «Лире»: