Толстовский дом

Справедливо ли, что Таня не будет учиться в университете? Он за всю на свете несправедливость не ответчик. Среди нескольких пар, которые собирались у Смирновых и считались друзьями, в одной паре была жена с подозрительным носом с горбинкой и подозрительным же отчеством, на этом их дружба с евреями заканчивалась. Алена будет учиться на филфаке, там, слава богу, евреев нет, их на филфак не допускают со всей их любовью к русской литературе…

«Она не будет на филфаке, тогда и я не буду. Все, – отрезала Алена и, снисходя к отцовскому бессилию, добавила: – Ладно, я согласна на вечерний».

На вечерний филфак евреев тоже не принимали, но здесь можно было рассчитывать на послабление, и это было Смирнову по силам.

«Нам подачек не надо!.. Пусть идет в Техноложку! Будет инженером! Будет человеком!» – сказала Фаина.

Но пришлось принять. На дневном беременная родившая-кормящая полноценно учиться не сможет, практику на химическом заводе пройти не сможет, какой из нее теперь инженер, какой из нее теперь человек… На ней можно поставить крест.

Кутельман молчал. Он не то чтобы на Таню сердился, просто все это, как говорит Илья, перебор: история с Левой, уход из дома, беременность, Фаинина трагедия. Фаина какое-то время была странной, задумывалась, больными глазами смотрела на него, на Таню. Кутельман метался между ними, чувствуя огромную свою вину за Танину сломанную жизнь и за то, что не может на нее смотреть – а вдруг уже виден живот?.. И была ему самому казавшаяся глупой мысль: «Почему протест, взросление девочки определяет пол, почему неглупая Таня превратилась в классическую бедную девушку, неужели моя дочь не смогла устоять перед зовом пола?!» И совершенно по сути противоположная мысль: если бы она позволила Леве сохранить этот миф – его отцовство, они с Фирой имели бы общего внука! Фаина все-таки собралась, можно сказать, с честью выстояла, высоко несла голову – высоко несла голову, а в руке витамины для беременной дочери. А Кутельман не то чтобы Таню не простил, но отодвинулся. Отодвинуться легче, чем придвинуться обратно.

Но чем глубже вниз, тем выше небо.

Записки Кутельмана

1986

Повторюша дядя-хрюша из помойного ведра, всю помойку облизала и спасибо не сказала. А мне не больно, курица довольна. Ябеда-корябеда, зеленый огурец, на полу валяется, никто его не ест. Жадина-говядина, пустая шоколадина. Все эти Манечкины детские прибаутки, все девчоночье, что казалось таким пошлым у маленькой Тани, теперь до слез умиляет.

* * *

Страшная трагедия. На майские были в доме отдыха в Комарово, я против обычных моих привычек не слушал «Голос Америки», а дома послушал и обомлел. Но что могло произойти? Избыточный вывод стержней из активной зоны реактора инициировал цепную реакцию, а после разрыва каналов полная реактивность возросла за счет парового и пустотного эффектов? По «Голосу» говорят: Чернобыль – вторая Хиросима, сейчас радиоактивное облако над Швецией, в Польше детям дают йодистый кальций. Мы устроили настоящий ядерный взрыв, пусть невольно. Невозможно предсказать число пострадавших, но люди будут умирать еще долго. Подумать только, вокруг идет обычная жизнь, завтра у меня Ученый совет, я буду обсуждать чьи-то диссертации, как будто мир не взорвался.

И вдруг пронзило. Господи, Манечка! Манечка два дня гуляла в Комарово на солнце без шапки. А ведь я говорил Фаине, что с залива ветер, чтобы она надела ей шапку! Но она же считает, у меня дурная привычка кутать ребенка! Солнце, ветер… что принес в Комарово этот ветер?

Пишу о Манечке и машинально бью себя по рукам, нарушаю свое правило не писать в этих записках о личном. Но как не писать о Манечке? Она мое самое главное с той минуты, как взглянула на меня невидящими еще глазками и я вдруг вспотел от нежности. Теперь все личное вплетено в общее. Перестройка, Чернобыль – это личное, мое.

Фаина шептала: «Господи, смилуйся над нами, накажи меня, не наказывай Манечку». Заорал на нее: «Как не стыдно думать о своем ребенке, который более-менее в безопасности, а не о чернобыльских детях!» Не сдержался, стыдно. Она жизнь отдаст за одну Манечкину слезку, за одну ее царапинку, как, впрочем, и я.

Соврал Фаине, что созванивался с ребятами с нашей АЭС и они меня заверили, что в Ленинграде не зафиксировано повышения уровня радиации. Сказал: «Ты же физик, опасности нет». Но Фаина именно потому, что физик, понимает, что взрыв был – грязная бомба, облако разнесло радионуклиды йода и цезия по большей части Европы, и нас не миновало.