Толстая тетрадь

— Да, госпожа директор, я понял. Но пусть не жалуются, что я не помогаю идти вверх по лестнице, не поднимаю, когда падают, не объясняю задач по математике, не исправляю орфографию писем. Если вы запрещаете мне оказывать услуги, запретите тогда им просить меня о помощи. Она долго смотрит на меня и говорит:

— Хорошо. Уходи.

Я вышел из ее кабинета, я увидел мальчика, который плакал потому, что уронил яблоко и не мог его поднять. Я прошел мимо него и сказал:

— Плачь, плачь, все равно яблоко само не поднимется, растяпа.

Он стал просить меня, со своего инвалидного кресла:

— Пожалуйста, принеси мне яблоко…

Я ответил:

— Сам выпутывайся, дурак.

Вечером директриса пришла в столовую, произнесла речь и в конце сказала, что не надо просить ни о чем никого, кроме медсестер, учительницы и, в крайнем случае, ее самой, если нет другого выхода.

В результате всего этого мне пришлось два раза в неделю ходить в маленькую комнату рядом с перевязочной, где в большом кресле сидела очень старая женщина, ноги у нее были укрыты толстым одеялом. Мне уже про нее рассказывали. Другие дети, побывавшие в этой комнате, говорили, что старая женщина очень добрая, как бабушка, и что у нее хорошо, или ты лежишь на раскладушке, или сидишь за столом и рисуешь что хочешь. Еще можно рассматривать книги с картинками и говорить о чем хочешь.

В первый раз, когда я туда пришел, мы ни о чем не говорили, только поздоровались, потом мне стало скучно, ее книжки мне были неинтересны, рисовать не хотелось, тогда я стал ходить от двери к окну и от окна к двери.

Через некоторое время она меня спросила:

— Почему ты все время ходишь?

Я остановился на минуту и ответил ей:

— Мне нужно тренировать больную ногу. Я хожу, как только появляется такая возможность и нет другого дела.

Она улыбнулась, морщины раздвинулись:

— По-моему, с ногой у тебя все в полном порядке.

— Не в полном.

Я бросил палку на кровать, сделал несколько шагов и упал возле окна:

— Видите, что не все в порядке?

Я на четвереньках добрался до трости и поднял ее:

— Когда я смогу обойтись без нее, все будет в порядке.

В следующий раз, когда мне полагалось туда идти, я не пошел. Меня всюду искали, но не находили. Я сидел в ветвях орехового дерева в конце сада. Только учительница знала про это убежище.

В последний раз сама директриса отвела меня в маленькую комнату, сразу после обеда. Она втолкнула меня туда, я упал на кровать. И остался лежать. Старая женщина стала меня спрашивать:

— Ты помнишь своих родителей?

Я отвечал ей:

— Нет, совершенно не помню. А вы?

Она опять продолжала задавать свои вопросы:

— О чем ты думаешь вечером, пока не заснешь?

— О сне. А вы что, не об этом думаете? Она спрашивала меня:

— Ты сказал родителям о том, что их ребенок умер. Зачем?

— Чтоб им было приятно.

— Почему?

— Потому что лучше знать, что твой ребенок умер, но не калека.

— Откуда ты это знаешь?

— Знаю, и все.

Старая женщина еще спросила у меня:

— Ты все это делаешь потому, что твои собственные родители никогда не приезжают?

Я сказал ей:

— Какое вам дело? Она продолжала:

— Они никогда тебе не пишут. Не присылают посылок. Поэтому ты мстишь другим детям.

Я встал с кровати и сказал:

— Да, и вам тоже.

Я ударил ее палкой и упал.

Она заорала.

Она все орала, а я все бил ее тростью, лежа на земле, куда я упал. Удары попадали ей только по ногам, по коленям.

На крики явились медсестры. Они схватили меня и отвели в другую маленькую комнату, похожую на первую, только там не было письменного стола, книжного шкафа, только кровать и все. Еще там были решетки на окнах, и дверь запиралась снаружи.

Я ненадолго уснул.

Когда я проснулся, стал стучать в дверь, пинать ее, кричать. Я требовал принести мои вещи, тетради, книги.

Никто мне не отвечал.

Посреди ночи учительница пришла ко мне в комнату, легла рядом со мной на узкую кровать. Я зарылся лицом в ее волосы, и вдруг меня охватила сильная дрожь. Все мое тело тряслось, изо рта вырывались всхлипы, у меня текло из глаз и из носа. Я рыдал и не мог остановиться.

У нас в Центре было все меньше еды, пришлось превратить парк в огород. Все, кто мог, работали там под руководством старого садовника. Мы сажали картошку, фасоль, морковь. Я жалел о том, что больше не сижу в инвалидном кресле.

Все чаще нам приходилось из-за воздушных налетов прятаться в подвале, они случались почти каждую ночь. Медсестры несли на руках тех, кто не мог ходить. За кучами картошки и мешками с углем я отыскивал учительницу, прижимался к ней и говорил ей, что не надо бояться.

Когда в Центр попала бомба, мы были в классе, и сигнала воздушной тревоги не было. Вокруг нас стали падать бомбы, ученики прятались под столами, а я продолжал стоять, я как раз рассказывал стихотворение. Учительница бросилась на меня, прижала меня к земле, я ничего не видел, мне было тесно. Я попробовал оттолкнуть ее, но она становилась все тяжелее. Что-то густое, теплое, соленое текло мне в глаза, в рот, на шею, и я потерял сознание.

Я очнулся в спортивном зале. Какая-то монахиня протирала мне лицо мокрой тканью и говорила кому-то:

— Этот, кажется, не ранен.

Меня стало тошнить.