Толмач

– Только желтый рис кушают, – поддакнул я, открывая папку и читая вслух данные. Имя, фамилия и год рождения – все было правильно.

– Меня с детства все называли Сусик. Вот я и сейчас Сусик. Вы же знаете, что душа у человека не меняется, только тело стареет… – пояснила она застенчиво.

– Лучше б наоборот… Можно и мне вас называть Сусик?.. Очень поэтично.

– Вам все можно. А как вы думаете, мое тело очень постарело? – Ее застенчивость сменилась топорной игривостью, она задышала чаще, хищно зашевелила пальцами в подагрических узлах.

– Трудно сказать, – сказал я, на всякий случай отклоняясь назад.

Она умильно уставилась мне в лоб влажными бараньими глазами:

– Нет, вы знаете! Вы все знаете!.. Вы – мой Херон!

– Харон, имеете в виду? – уточнил я, понимая, что у нее, помимо прочего, проблемы с именами и фамилиями. – А то Херон как-то плохо звучит…

– Ах, ну конечно, Харон!.. Ну, тот, который на цепи около реки сидел… Входы-выходы охранял.

– Ясно. Родились в Волгограде?

– И я, и мой папа – мы в Волгограде родились. Мой папа был скульптор-самоучка, гений. А мой дед оказался на Волге после сталинских депрессий, как крымский тартар. О, тебя, тиран, я ненавижу! – сжала она кулаки в синих разбухших венах и вдруг с такой грозовой ненавистью выкрикнула: – Задушила бы собственными руками усатую гадину! – что Ацуби в страхе обернулась, а вьетнамец вжался в стул; коллега Хонг, щебетавшая с другим беженцем, тоже в испуге замерла, исподлобья смотрела на странную женщину.

– Это она про Сталина вспомнила! – успокоил я их. – Он ее дедушку сослал.

– А, – кивнула Ацуби, но на всякий случай отодвинулась.

Сусик сидела красная, возбужденная, комкала сумку и была, кажется, готова заплакать.

– Успокойтесь, тиран давно мертв – чего теперь из-за него нервы портить? Забудьте!.. – приказал я ей и перевел разговор: – Значит, вы родились в Волгограде?

– Да, по языку я русская, но по паспорту – несчастная татарка. – (Речь у нее была чистая, без акцента и волжского оканья, но с сильным аканьем, свойственным югу России.)

– Имя у вас не очень татарское… больше на армянское смахивает, – заметил я, на что она гордо усмехнулась:

– Вы предельно наблюдательны. Моя мать была армянка. А меня назвали в честь ее матери, моей бабушки, только она Нушик, а я – Сусик. Эта бабушка Нушик в Нагорном Карабахе жила. А мать у меня была святая, чудесная, светлая!.. Столько лет жить с непризнанным гением – это тяжело, поверьте, всю жизнь – верх кармашками! Но она терпела! Страдала – но терпела!.. Такая женщина!.. Избу на скаку остановит!.. Вот такая, особая, не всем дано. Что, не верите? – с подозрительной неприязнью взглянула она на меня.

Я поспешил заверить ее, что верю, но добавил:

– Но и вашему отцу, наверно, нелегко было… Впрочем, скульптору – скульпторово. Сам виноват в своей беде, как и все художники…

Сусик гневно всколыхнулась:

– Как вы можете так говорить? Вы ничего не понимаете! Это великое чувство – когда тебя просто тошнит от желания по каплям отжать людям свое сердце… О, дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупать! Вот! Кто это сказал?

– Какой-нибудь дезертир, – предположил я. – Угодил за решетку и теперь хочет выйти сухим из воды. Только не «искупать», а «искупить», насколько я помню…

Сусик победно усмехнулась:

– А вот и нет, именно искупать! Слезами отмыть добела… Вы же сами говорите – из воды выйти!.. Не спорьте!.. Искупался – выходи! Мой папа всегда носил меня после ванны в постель. И всегда пел марш тореадора. Он носил меня до шестнадцати лет. И всегда пел этот марш. Ну, вы помните!.. – И она грубым голосом начала фальшиво и громко напевать известную мелодию, отбивая такт обоими каблуками.

Ацуби, через плечо поглядывая на нее, вполголоса спросила у меня:

– Может, врача?

– Не надо, она не буйная, – ответил я тоже тихо, а Сусик в это время на ломаном английском активно интересовалась у испуганного вьетнамца, откуда тот прибыл в сию благословенную страну.

– Оставьте его, Сусик, он ничего не понимает. Из вьетнамской глубинки. Вы его еще на французском спросите…

– А что? Народы надо освещать! – твердо ответила она.

– Но не здесь и не сейчас. Сейчас ваш вопрос решается. Забудьте о вьетнамцах. О себе подумайте.

Сусик упрямо покачала головой:

– Нет, позвольте. Ростом они такие же, как и тартары. У моего отца было семь братьев – и все такие же гномы, карлики. А я – в мать и бабушку. Бабушка Нушик у меня красавица.

– И отлично. Знание языков?

– Русский. Тартарский. Английский. Немецкий. Французский. Карабахский. Итальянский, – безмятежно глядя на меня, начала она гордо перечислять.

– Да вы полиглот! Sollen wir Deutsch sprechen?[66] – спросил я, но она шумно засмущалась:

– Я его еще нетвердо знаю. Только тут начала изучать. Но я полиглотица, быстро управлюсь. О, во мне есть силы! – добавила она с усмешкой, а ее совиные острые брови хитро поднялись.

– Все понял, – поспешил согласиться я. – Последний вопрос – вера.