Только позови

— По-моему, война — это чистая бессмыслица и безумие. Она никому не нужна. Ты не… у тебя никогда не было такого чувства, что с нами сыграли злую шутку?

— Как тебе сказать… Наверно, было, — осторожно ответил Стрейндж. — Только я знаю, что все равно ничего не изменится.

— Понимаешь, пройдет лет десять, и вот эти самые люди, которые так упорно дерутся друг с другом… между ними настанет мир и согласие. Они будут заключать торговые сделки, подписывать договора и наживаться. Все будут наживаться. Как будто ничего не случилось. А ребята, которые погибли, молодые ребята, как ты и я, — их же не вернешь!

— Чего и говорить, жалко, конечно, ребят. Но думай не думай — легче не будет.

— Не могу я не думать.

— А я не могу забыть, что это они первыми напали на нас.

— Верно, об этом я тоже помню, — сказал Лэндерс, но в голосе его слышалось отчаяние.

Стрейндж сидел на другом конце полки, покачиваясь в такт вагонной качке, и задумчиво кивал Лэндерсу.

Стрейндж и сам заметил, что с Лэндерсом что-то неладно. Он заметил это, когда в первый раз пошел по вагонам, разыскивая Уинча и Прелла, и неожиданно наткнулся на Лэндерса. Он не очень уважал призывников военного времени и добровольцев. Они из кожи лезут, чтобы быть своими в доску, всякую естественность теряют. С Лэндерсом он вообще никак не мог найти общий язык. Ему не давало покоя, что тот — образованный. Ему не нравилось, что Лэндерса перевели из роты и он был на побегушках у командира батальона. Но теперь Стрейндж понял, в каком расстройстве Лэндерс, а его самого вдобавок отшил Прелл, в нем взыграли искавшие выхода материнские чувства, которые он всегда испытывал по отношению к ребятам из роты. Поэтому он и пришел опять проведать Лэндерса. И еще потому, что и сам был одинок.

Стрейндж думал, что увидит в подавленном состоянии Прелла, а увидел Лэндерса. Он пожалел, что нет Уинча с его мудрой башкой. Тот сообразил бы, что сказать. Если бы захотел.

— Не пойму все-таки, что тебя гложет? — спросил Стрейндж.

— Знаешь, это потому, что у меня, наверно, голова устроена иначе, чем у других. И еще плохое предчувствие. В последнее время не могу отвязаться от мысли, что меня убьют. Не очень-то приятно.

— Так, говорят, почти со всеми бывает, кого в первый раз серьезно ранят.

— Да, я слышал.

— Не сейчас же тебя убивают. Я хочу сказать, если и убьют, то не сегодня и не завтра. В госпитале еще несколько месяцев проваляешься.

— Да это я все знаю. Ладно, давай о чем-нибудь другом.

— Нечего горевать раньше времени.

Лэндерс со своего места долго и пристально смотрел на Стрейнджа, потом, глубоко вздохнув, сказал:

— Я тебе по правде скажу. Наплевать мне на эту войну. Это меня и гложет. Положил я на нее. Посмотри на этих богатых долболобов в тылу. Ты думаешь, им до чего-нибудь есть дело? Я, наверно, пацифистом делаюсь.

Лэндерс думал, что Стрейндж будет потрясен или самое малое — возмущен. Однако его признание нимало не встревожило Стрейнджа.

— Конечно, многовато таких, которые служат родине не в стрелковой роте на передовой.

Лэндерс опустил голову и ничего не ответил, а Стрейндж смотрел на него и думал. Думал о том, что у него, Джонни Стрейнджа, дела куда как лучше, чем у всех остальных. Все цело, и с головой в полном порядке. Вот он уже и планы строит и скоро уволится. Он был вполне доволен, если можно назвать довольным человека, который то и дело, каждые полчаса, ловил себя на том, что вспоминает оставленную роту. Который не переставал тревожиться за ребят и думать, как они там, и ждать оттуда весточек. Стрейндж был вполне доволен, потому что позвонил жене из Сан-Франциско, хотя для этого ему пришлось два часа проторчать в очереди у телефонной кабины в Леттермане. Его соединили с Ковингтоном, который стоит напротив Цинциннати, на том берегу Огайо, и она оказалась дома. Через недельку или чуть больше она приедет к нему в Люксор. Джонни так везло, что он чувствовал себя виноватым перед Лэндерсом. Он встал.

— Ладно, дай мне покумекать. Может, чего придумаю. Должны что-нибудь придумать. Стряхнем с тебя хандру. Мой дед, бывало, говорил: «летняя хандра». Ну, бывай, я загляну.

Стрейндж ощерился усмешкой и ушел. Лэндерс молча глядел ему вслед и думал, что ни черта он не заглянет. Смоется, как последний жулик. Разве что ему придется идти мимо, когда потащится в хвост поезда разузнавать насчет Прелла.

Но Стрейндж заглянул, причем в тот же день. И опять пришел, когда было совсем поздно. Потом он зачастил, стал наведываться в любое время суток. Никто не протестовал, потому что дни и ночи в поезде перемешались. То один, то другой обязательно звал санитара, и свет в вагоне не гасили. По молчаливому согласию никто не жаловался и не требовал погасить свет. Люди спали и днем, и ночью — кто когда заснет.

Стрейндж предпочитал приходить поздно вечером. Можно было подумать, что ему тоже не спалось. Однако он действительно был озабочен и изо всех сил старался хоть чем-то помочь Лэндерсу.