Только по любви

Тут внезапно ему пришел на ум вопрос, который лежал наполовину оформленный в уголках его сознания с того момента, когда он открыл послание мадемуазель Жюльет. Если она была пленницей с того времени, как покинула Брэсфорд несколько недель назад, как она узнала, что надо направить свою просьбу в Вестминстер?

— Где все? — спросил он, оборачиваясь в седле, чтобы посоветоваться со своим проводником.

Мужчины больше не было позади него. Он остановился как раз за воротами. Сейчас, развернув своего коня, проводник поскакал обратно под опускающуюся решетку, его локти хлопали по бокам. Копыта лошади процокали по подъемному мосту, затем он скрылся в темноте.

Тишина навалилась на Рэнда. Он сидел, оглядываясь вокруг еще мгновение, замечая осыпающиеся укрепления цитадели, просевшие деревянные ворота, встроенные в заднюю стену, старые листья, гниющую солому и старый лошадиный навоз, который остался на нижних ступенях. Спешившись, он снял уздечку с головы серого и провел его к лошадиному корыту, полному дождевой воды. Он оставил его там, а сам осторожно поднялся наверх к тяжелому входу и постучал.

Никто не вышел.

Место было слишком тихим, как будто никого не было здесь в течение нескольких лет. Несмотря на это факел, горящий рядом с его правым плечом, оставляющий копоть и смолу на стене, служил сигналом. Инстинкт Рэнда говорил ему: это ловушка, лучшее решение — бежать, как сделал его проводник.

Рэнд не мог этого сделать. Если существовал хоть какой-то шанс, что мадемуазель Жюльет и ее младенец заточены в этих осыпающихся руинах, он не мог покинуть ее.

Дверь содрогнулась, когда он постучал по ней снова. С последним ударом она выскочила из каркаса, затем со скрипом открылась на несколько дюймов. Рэнд помедлил, все еще держа поднятым кулак. Быстро толкнув ее, он проскользнул внутрь и сразу же встал спиной к ближайшей стене

Потребовалось мгновение, чтобы глаза привыкли к полумраку. Он находился в своего рода вестибюле, лишенном каких-либо удобств, кроме каменной скамьи у одной стены. Из него вели три открытых двери с каждой стороны, самая большая была прямо впереди. Он пошел вперед, его шаги скрипели в грязи, которая лежала на каменном полу.

Факел за ним излучал неяркий, неровный свет через открытый дверной проем, отбрасывая тень в пещерную черноту того, что оказалось большим залом цитадели. Только войдя внутрь, он снова остановился, прислушиваясь и изучая гулкую пустоту.

Ни звука.

Он прокрался через открытое пространство, из которого коридор вел в буфетную, кладовую и кухню. Здесь тоже все было тихо. Ни воинов, бросающих кости при свете сальной свечи, ни слуги, храпящего на столе, оставленном накрытым к позднему ужину, ни охотничьих собак, вычесывающих блох в тростнике. Все, что он увидел, была суетливая мышь, которая неслась прочь, остановившись только раз, чтобы поискать крошки на треснувшей доске для хлеба. Ничего не существовало здесь, кроме пустоты и запахов разлагающихся остатков пищи, гниющего тростника, прогорклого жира и мышиного помета.

Или было все же что-то еще, какой-то металлический, слишком человеческий запах? У Рэнда сжался желудок, когда его мозг с запозданием определил запах свежей крови. Желчь поднялась у него в горле и он сглотнул ее, выругавшись шепотом.

Отойдя обратно к входу, он снял факел с держателя. Крепко зажав его в кулаке, он с неохотой пошел по своим следам.

Жюльет д’Амбуаз неуклюже лежала у подножия лестницы, которая вела в личные комнаты хозяина цитадели прямо за возвышением в большом зале. Ее глаза были остекленевшими, голова повернута под странным углом, но она не упала из-за несчастного случая, она умерла не из-за сломанной шеи или травмы головы. Ее горло было перерезано, перерезано так жестоко, что голова наполовину отделилась от тела.

Ее волосы казались живыми, сверкая медными бликами в неровно горячем свете факела, который он держал над ней, а ее кожа отражала его розоватое сияние. Рэнд, вспоминая ее смех в начале лета, ее мужество, когда она рожала, ее радость и гордость быть матерью, почувствовал, как его горло стиснуло. Он закашлялся, почти задыхаясь от ярости и мучительного неожиданного горя. Она была такая молодая, такая веселая в ее затруднительном, неопределенном положении и прожила так мало, так мало.

Свет факела блестел также на кончиках ее распущенных волос, которые переходили в лужу крови. И хотя ее кожа все еще сохраняла слабый след тепла, это не имело значения. Он пришел поздно.

Слишком поздно.

Если только это не было бесплодной затеей с самого начала. Была ли ее просьба о помощи настоящей, тайно переправленной из места заточения каким-то образом? Или она была написана по приказу того, кто убил ее? На эти вопросы, возможно, никогда не будет ответа.

Рэнд ничего не мог сделать для этой леди. Но он мог помочь ребенку, которого она родила.