Только один год

Марина сидит на лежащих на сцене бетонных блоках рядом с Никки, которая играет Селию. Они со скучающими лицами смотрят на постановку драки. Марина замечает, что я за ними наблюдаю, и мы обмениваемся сочувствующими взглядами.

– Я все видела, – говорит Макс.

– Что?

– Марина. Она тебя хочет.

– Она меня даже не знает.

– Может, и так, но вчера в баре ее глаза говорили тебе «трахни меня».

Каждый вечер после репетиции почти вся труппа идет в бар за углом. Мы с Макс либо из дерзости, либо из мазохизма ходим с ними. Обычно мы оказываемся вдвоем за деревянной барной стойкой, либо за столиком с Винсентом. За большим столом нам с Макс никогда места не хватает.

– Не было такого.

– Ну, на кого-то из нас она так смотрела. Я в ней ничего лесбийского не улавливаю, но с этими голландками не поймешь.

Я смотрю на Марину. Она смеется над чем-то, что сказала Никки, а Йерун и Чарльз, борец, репетируют с хореографом имитацию ударов.

– Разве что тебе самому девушки не по душе, – продолжает Макс, – но в тебе я таких флюидов тоже не замечаю.

– Девушки мне нравятся.

– Почему же ты из бара уходишь со мной?

– Ты разве не девушка?

Макс закатывает глаза.

– Извини, Уиллем, ты хоть и очаровашка, с тобой у нас ничего не получится.

Я смеюсь и смачно целую ее в щеку, она излишне театрально вытирает ее. На сцене Йерун пытается нанести псевдоудар по Чарльзу и спотыкается. Макс хлопает.

– Поосторожнее со своей подагрой, – кричит она.

Петра резко поворачивается, стреляя недовольным взглядом. Макс делает вид, что внимательно изучает сценарий.

– К черту всю эту репетицию, – шепчет она, убедившись, что Петра снова сосредоточилась на происходящем на сцене. – Давай напьемся.

* * *

Этим же вечером в баре Макс спрашивает.

– Так почему?

– Почему что?

– Ты не цепляешь девчонок. Если уж не Марину, то кого-нибудь из мирных жительниц в баре.

– А ты? – интересуюсь я.

– А кто сказал, что я – нет?

– Макс, мы же вместе каждый вечер уходим.

Она вздыхает; это вздох намного более взрослого человека, чем Макс, хотя она всего на год старше меня. Поэтому она и не против посидеть на скамейке запасных. Мое время еще придет. Она делает рубящее движение в районе груди.

– У меня сердце разбито, – говорит она. – На лесбах все очень медленно заживает.

Я киваю.

– Ну, так, а ты что? – снова спрашивает Макс. – Тоже сердце?

Иногда я думаю, что примерно так и есть – все-таки я никогда столько не изводился из-за девчонки. Забавно, но с того дня, проведенного в Париже с Лулу, я восстановил отношения с Брудье и друзьями, съездил к матери, мы с ней снова начали разговаривать, и теперь я живу у дяди Даниэля. И играю. Ну ладно, может, последнее не совсем верно. Но зато не случайно. И вообще мне в целом лучше. Впервые с тех пор, как умер Брам, и в какой-то мере лучше, чем и до того. Нет, Лулу не разбила мне сердце. Может, косвенным образом, наоборот, вылечила.

Я качаю головой.

– Так чего же ты ждешь? – интересуется Макс.

– Не знаю, – отвечаю я.

Точнее, я понимаю одно: при следующей встрече я буду знать.

Тридцать восемь

До того как Даниэль уезжает, мы успеваем повесить последние шкафы на кухне. Она почти готова. Еще должен прийти слесарь, чтобы установить посудомоечную машину, мы поставим фартук за мойкой – и все.

– Почти готово, – говорю я.

– Надо только починить звонок и выгрести твое барахло с чердака.

– Точно. Барахло на чердаке. Много там? – спрашиваю я. Не помню, чтобы я столько приносил.

Но все же мы с Даниэлем спускаем около дюжины коробок с моим именем.

– Надо все это выкинуть, – говорю я. – Я уже столько без всего этого прожил.

Он пожимает плечами.

– Как хочешь.

Мне становится любопытно. Я открываю одну из коробок, в ней бумаги и одежда, которые были в моей комнате, не знаю, зачем я решил это сохранить. Я все выбрасываю. Проверяю вторую коробку, и она тоже отправляется в мусор. Потом я дохожу до третьей. В ней лежат цветные папки, Яэль вела в таких записи о пациентах, я думаю, что эту коробку моим именем подписали по ошибке. Но потом замечаю, что из одной папки торчит листок бумаги, и достаю его.

Ветер в волосах
Колеса дребезжат на мостовой
Большой как небо

Я вспоминаю: «Не рифмуется», – сказал Брам, когда я показал это ему, я был так горд, ведь учитель попросил меня прочесть стихотворение перед всем классом.

«И не должно. Это хайку», – ответила Яэль, посмотрев на него недовольно, а меня одарив редкой заговорщической улыбкой.

Я достаю всю папку. В ней несколько моих старых школьных тетрадей, первое письмо, математика. Я заглядываю в другую: тут уже не школьные работы, а рисунки кораблей и звезды Давида из двух треугольников, это Саба меня научил. Много-много страниц. Яэль не была сентиментальна, а Брам ненавидел барахло, поэтому у нас никогда ничего такого не лежало. Я думал, все давно выбросили.