Только один человек

Во взглядах и высказываниях Ушанги было что-то насторажи­вающее: «Вы, ребятки, драгоценные мои, не встревали бы с руками-ногами в дела природы, она, матушка, небось получше вас, милень­кие, знает свое дело. Возьмем хоть те же облака; не лупите вы по ним снарядами и всякой чертовщиной, не то вас сверху так лупанет, чтоо...» Между прочим, вещал он обо всем этом, как правило, совер­шенно не к месту. Так, например, с этим призывом не вмешиваться в дела природы он обратился к нам, двум археологам, в то время как мы азартно резались в нарды.

А однажды как-то, когда мы заблудились в лесу, Ушанги, шустро вскарабкавшийся на верхушку высокого дерева, чтоб оттуда обозреть окрестность, сползая обратно, сказал мне, с затаенным дыханием ожидавшему от него ответа: а как замечательно хорошо было бы для того писателя-специалиста, если бы его великий тезка Резо Пирвели родился в Новой Зеландии, а сам он, писатель-специалист, кроме простейшей разновидности грузинского языка, один-единственный среди всех нас, владел еще и новозеландским. С чего это втемяшилось ему в голову, пока он ползал вверх-вниз по древесному стволу, ума не приложу, но из лесу мы все-таки выбрались.

Начиная с детских лет Ушанги, по милости разных своих знакомых, поменял уйму всяких прозвищ. Есть на свете люди, которые словно бы сами напрашиваются, чтоб окружающие выдумывали для них прозвища. А Ушанги был просто показательным образчиком людей подобного рода. И под какими только прозвищами — порой весьма точно бьющими в цель, а порой и невероятно глупыми — он ни хаживал; вот и у нас в экспедиции, узнав, что Дареджан носит фамилию Каркашадзе[60], его за глаза, очень исподтишка, прозвали Ханджаладзе². Он узнал об этом много времени спустя и, вопреки нашим опасениям, что это доведет его, крайне вспыльчивого по натуре, до бешенства, он подумал-подумал и говорит: правильно, правильно, как бы она ни держала меня в руках, она все-таки женщи­на, а я как-никак мужчина.

Нет, особенно обидчивым он не был.

Но одна кличка — «Трудный» — за ним таки удержалась. Про­звали его так еще в шестом классе, после того как классная руково­дительница, она же учительница географии, однажды заметила: «Хороший ребенок, но трудный».

Трудный, выросший на моих глазах, был и правда странным ре­бенком: никто бы другой не мог, подобно ему, так мгновенно пе­рейти от не знающего границ, безудержного веселья к хмурой замк­нутости, внезапно погрузиться в какую-то свою неразгаданную дет­скую печаль. Зачинщик всякой кутерьмы, он как-то вдруг, совер­шенно неожиданно, отчуждался, целиком уходил в себя. Причем уди­вительно то, что эти присущие ему внезапные приливы печали были так же для него естественны, как и буйная жизнерадостность. На сторонний взгляд во всем этом было что-то непонятное, и мы всег­да удивлялись такой переменчивости его настроений. Но однажды Ушанги надолго поддался печали — это когда он узнал, что был приемышем. Почти невероятно, что кто-то проговорился перед ним так поздно, — наверно, люди считали, что он давным-давно сам об этом знает. Родителей Ушанги тогда уже не было в живых, и к его скорби о них прибавились новые переживания, тем более тягостные, что его угнетали мучительные сомнения, которыми он поделился со мною первым, приступив ко мне как-то в палатке с вопросом:

— Я похож на грузина?

Что-то сразу кольнуло мне в сердце, и я ответил ему нарочито спокойным тоном:

— Ну а как же.

Мы стояли, чуть пригнувшись, в трехместной палатке; там же, развалившись на раскладушке, вроде дрыхал среди бела дня, громко посапывая, мерзейший молодчик, тоже из нашей экспедиции, некий Ондрико. Ушанги, поглядев на него некоторое время с подозрением, снова спросил меня, на этот раз еще более настойчиво:

— Я правда похож на грузина?

— Ну конечно же, Ушанги.

Ушанги впился в меня пристальным взглядом — его все-таки что-то мучило.

— Теперь, дорогой, все мы стали похожи друг на друга, — про­говорил Ондрико и снова засопел.

Ушанги было удивленно встрепенулся — «Бредит он, что ли», затем с гадливостью посмотрел в сторону Ондрико и подал мне знак, чтоб я шел за ним. Он поводил меня некоторое время за со­бой туда-сюда, не произнося ни звука, потом остановился подле какого-то куста и спросил взволнованно:

— Ведь это не очень плохо — безмерно любить свою родину?

— Ну что ты, совсем даже напротив. Когда родина для че­ловека...

Он прервал меня:

— Мне бы очень хотелось, чтоб я с самого начала был грузином, еще до того, как меня усыновили. Ведь это не зазорно — всем на­циям предпочитать свою родную?

Он столько раз меня переспрашивал, что я и сам засомневался:

— Нет, почему же.

— Да. Я же здесь родился, здесь и вырос, верно ведь?

— Ну ясно, малыш, — ответил я потеплевшим голосом.

Трудный сказал:

— Спасибо.

3