Только для девочек

Валя, Валентина,
Что с тобой теперь?
Белая палата
Крашеная дверь.
Тоньше паутины
Из-под кожи щек
Тлеет скарлатины
Смертный огонек.

Но это место — «не противься ж, Валенька, он тебя не съест, золоченый, маленький, твой крестильный крест» — Олимпиада Семеновна сказала совсем артистически, так, что сразу стало видно: говорит эти слова перепуганная и несчастная крестьянка.

И дрогнул голос Олимпиады Семеновны, когда читала она, как и почему отказалась от крестика Валя, как «на плетеный коврик упадает крест».

— В самом деле, когда-то умирали от скарлатины? — спросила я Олимпиаду Семеновну. — Или это поэт Багрицкий нарочно придумал?

— Ну, Оля, — удивилась Олимпиада Семеновна. — Конечно, умирали от скарлатины. И не так уж редко. Сейчас скарлатина совсем другая. Другой штамм, подавленный окружающими нас антибиотиками. Вы живете в совсем другое время. В лучшее время. Во всяком случае, в отношении скарлатины.

За большим окном на кисельном, на розово-фиолетовом небе висели желтоватые пушистые звезды, похожие на недавно вылупившихся цыплят, а луны в окне не было видно, она была где-то справа, там, где небо было бледнее.

— Спокойной ночи, — сказала Олимпиада Семеновна и пошла из палаты.

Существуют привычные слова. Не говорят: «Спокойного утра». Или «Спокойного дня». Спокойной ночи! И никто не обращает внимания на эти слова. Пока их не скажет Олимпиада Семеновна. У нее они звучат как-то особенно осмысленно, необыкновенно значительно и веско.

И только тогда вдруг начинаешь понимать, сколько же беспокойных ночей пережило человечество для того, чтобы выработалось это привычное выражение. Ночь была временем убийств, предательств, пыток и казней, пожаров и грабежей. И несчастий. И болезней.

А для дежурного врача по отделению, для Олимпиады Семеновны слова о «спокойной ночи» выражали самое большое ее желание, суть ее дела.

Я то это хорошо понимала. Днем в больнице, как в школе на уроках. Вроде бы и тихо, но на самом деле это не тишина, а такой постоянный гул, состоящий из тысяч самых разных звуков. Приглушенный стенами неумолчный гул города, состоящий из урчания автомашин, скрипения подъемных кранов на стройках, шипения пневматики в троллейбусах, шарканья подошв об асфальт и человеческих голосов.

А вечером весь этот фон стирается, пропадает, растворяется в темноте, и остаются только особенно острые больничные звуки.

Чей-то детский далекий и все равно ясный вскрик: «Ой, мама!»

Скрипенье колес каталки, на которой кого-то везут в палату. Кто-то попал под машину? Упал? Ожегся?

Тихие и быстрые тапочки ночной сестры. Куда она? Вероятно, в руках у нее шприц, уже заполненный облегчающим боль лекарством, а может быть, высокий треножник с капельницей. Она перехватит резиновым жгутом чью то руку, введет иглу в вену, закрепит эту иглу пластырем. И по капле будет смешиваться с кровью лекарство, предназначенное для того, чтобы отпугнуть смерть, чтобы помочь удержать жизнь до утра.

А утром всегда бывает легче.

И мы ответили Олимпиаде Семеновне:

— Спокойной ночи.

Мы трое. Юлька, Наташа и я. Вика — промолчала.

Глава седьмая

Когда в моем сочинении попадалась какая-нибудь корявая фраза, Елизавета Карловна, наша учительница литературы, всегда писала на полях тетради: «Русские сидели в блиндажах и направляли их в них». Это слова из рассказа Аркадия Аверченко о Первой империалистической войне. Он придумал, что так было написано в газете.

Но вот недавно я показала папе в «Ночи перед Рождеством» великого классика русской литературы Гоголя фразу, ничуть не лучшую, чем эта «Русские сидели в блиндажах…» Я очень люблю эту повесть и перечитывала ее много раз, но лишь теперь внезапно заметила такое место: «Маленькие окна подымались, и сухощавая рука старухи, которые одни только вместе со степенными отцами оставались в избах, высовывалась из окошка с колбасою в руках или куском пирога».

Во-первых, я была в этнографическом музее под открытым небом, и там ясно видно, что в украинских хатах даже самые маленькие окна совсем не подымались, а открывались. Но это еще полбеды. А главное — как может высовываться из окна сухощавая рука с колбасою в руках? Это совершенно невозможно.

Папа сначала очень смутился за Гоголя, а потом сказал, что это, наверное, в нашем издании получилась опечатка. Что в газете есть такое выражение «загнанная строка». Так говорят, когда типографщики по ошибке вставят в статью совсем другую, неправильную строку.

Я привыкла доверять папе. Но когда была в школьной библиотеке, на всякий случай попросила старое издание Гоголя. И оказалось, что в нем это место напечатано так же, как у нас в полном собрании сочинений. И в однотомнике Гоголя это место было напечатано так же.