Только бы не

— Вот и славно, вот и договорились! — весело заключил Матвей Борисович. — Я Димку знаешь каким помню? Во-о-от таким! — показал ладонью метр от пола. — А он теперь важный такой. Ведь важный же?

— Важный.

— А в детстве они с Пашкой такое вытворяли, весь город на уши ставили!

Под «Димкой» подразумевался великий и опасный мэр, а под «Пашкой» — солидный управляющий строительной компанией и по совместительству племянник Матвея Борисовича.

Так мы и познакомились.

Так называемый Пашка зашёл в приёмную главного инженера в моё первое рабочее утро.

— Значит, вы протеже Дмитрия, — окинул меня внимательным тёмным взглядом из-под густых бровей.

— Дмитрий Олегович очень любезен, он помог мне устроиться…

Хмыкнув, управляющий вышел из приёмной. Больше я его не видела.

Я общаюсь только с Матвеем Борисовичем и его посетителями. Прихожу рано, обедаю за рабочим столом, а в шесть вечера спешу домой. Коллектив дружный, шумный, молодой. Ребята собираются около конторы управляющего, вместе обедают, ходят в клубы, но я держусь в сторонке. С Талем я расслабилась, начала снова доверять людям, но происшедшее отбросило меня назад. За день я устаю от человеческого контакта так сильно, что лечу домой на всех парах. Моё возвращение в реальный мир проходит медленно и осторожно.

Иногда я подолгу смотрю на рулон бумажных полотенец. Просто смотрю, не трогаю их и не подхожу к окну.

Ночью просыпаюсь от того, что мне снится запах хлорки. Нюхаю пальцы, но они пахнут бумагой, кремом и мылом. И тогда я вспоминаю, что в моей жизни всё по-новому, что я ращу в себе надежду на лучшее. Это медленный процесс.

Наведя порядок на рабочем столе, я выглядываю из окна. У входа в контору толпятся рабочие, слышен смех. Они обсуждают планы на сегодняшний вечер. В пятницу многие ходят в местный клуб, вот и сегодня есть с десяток желающих.

Вздохнув, я спускаюсь к чёрному входу. Если пробежаться под окнами, то можно сразу нырнуть под покров леса. Так и бреду среди деревьев до самого шоссе, выхожу на дорогу только когда слышу пыхтение автобуса.

На работе ко мне отнеслись замечательно, с открытым дружелюбием, и сразу приняли в свой круг. Приняли, вот только я не вступила. На доброту ответила отчуждением, на улыбки — недоверием.

И сейчас в битком набитом автобусе мне очень тяжело, хочется домой, подальше от людей. Уже предвкушаю, как закроюсь в комнате, занавешу окна и буду наслаждаться тишиной и одиночеством. Со временем я привыкну, расслаблюсь, может, даже стану прежней, но пока что не могу. В присутствии людей из меня вытекает сила, я кровоточу ею весь рабочий день, и только вернувшись домой и забившись в угол, могу постепенно накопить новые силы.

Водитель объявляет мою остановку, и я проталкиваюсь к выходу. По пути покупаю два пакета еды, по одному под каждую руку, и еле добираюсь до дома с тяжёлой ношей.

Пнув коленом дверь в подъезд, я пытаюсь пролезть внутрь, когда в спину раздаётся звонкое:

— Вы меня обманули!

Выстрел напугал бы меня меньше, чем этот голос.

Даже если мой муж восстанет из мёртвых, я не буду в таком сильном шоке.

Пакет сползает по моему боку. Пальцы хватаются за скользкий полиэтилен, клубничный йогурт выпадает наружу, взрывается под ногами розовой кляксой.

— Вы обещали построить крепость из мороженого. Три башни — белая из ванильного, коричневая из шоколадного и розовая из клубничного. А потом вы уехали, а меня отправили жить в школу-пансион.

Детская звонкая обида полосует меня кнутом по спине.

Ари. Сын Дмитрия Волинского.

Он обижен на меня не за то, что я привела в школу педофила, а из-за мороженого. Из-за крепости, которую мы так и не построили всем классом.

Я медленно приседаю, ставя пакеты на землю. Оборачиваюсь и смотрю по сторонам в поисках Дмитрия, но его нет. Передо мной только обиженный девятилетний мальчик с засохшими шоколадными следами на подбородке.

Протягиваю руку, чтобы стереть шоколадную крошку с нежной кожи, но не могу дотронуться, останавливаюсь.

Ари сводит глаза к носу и смотрит на мои застывшие пальцы.

— Я пока вас ждал, проголодался, а здесь рядом ларёк. Вкусно! — Обида Ари словно испаряется, его лицо расплывается в хитрой улыбке.

Из моего горла вырывается всхлип, такой сильный, что больно. Целый год я не видела детских улыбок. Я не могла смотреть на детей, я и сейчас еле справляюсь.

Я запретила себе вспоминать Ари, и вот он передо мной. Как самое яркое, самое дорогое видение прошлого, его самый светлый кусочек.

Нахмурившись, Ари склонил голову, и каштановая чёлка упала на глаза. Я снова тянусь к нему, рука замирает около его лица.

Кажется, я сейчас прикоснусь к солнцу.

— Можно?

— Что? — не понял Ари.

— Можно привести твои волосы в порядок?

— Ну, да… — сказал неуверенно.

Я пригладила чёлку, заправила отросшие волосы за уши.

— Ты отрастил шевелюру.

— Ага… — Ари насупился. — Папе не нравится, он сказал, что отведёт меня стричься.

— Кстати, где он? — снова обвожу взглядом двор.

— Там, где всегда, — на работе! — в голосе Ари вспышка гнева.

— А ты как сюда попал?

Хитро усмехнувшись, мальчик достал из кармана лист бумаги, исписанный его аккуратным почерком.