Толкин

И добавил: «Господь милостив, положимся на Господа».

Глава пятая

СТАНОВЛЕНИЕ ДОНА

Забрызганы кровью окопы, преет листва у ног.

Ни с места! Два влево — пропасть, полфута вправо — гроб.

Под свист осколков на скользком гребне, под пуль перезвон в камнях,

Съезжаем в полночь по мокрому щебню тридцать первого декабря.

Здесь в новый год ни вьюг, ни метелей, ни звонкого хрусталя.

Вот оно — страшное ущелье, которое надо взять.

Здесь в липкой жаре живые и трупы, проклятье и хрип больных,

здесь надо плотно стискивать зубы, чтобы не стать чумным.

Слушайте, эй! Под стон патефонов ждущие новый год,

может на время не прочь вы попробовать наш комфорт?

В наше «тепло» от вашей «стужи», от пламени люстр — сюда,

хлебнуть глоток из болотной лужи, где розовая вода?

Вы, джентльмены, под визг медяшек не слышите стук костей?

Может, хотите «мальчиков наших» посмотреть?

Нет, вы не придете, мы это знаем. Так вот, мы решили тут —

неплохо бы из нашего «рая» к вам сейчас заглянуть.

Шпорами прозвенеть по залу и, ничего не сказав,

швырнуть на ваши коктейли грязный солдатский рюкзак.

Выслушать ваше мнение, захлопнуть раскрытые рты.

Пусть и у вас мгновение побудет «веяние войны».

Редьярд Киплинг^[117]

1

Когда Толкин говорил о XX веке как о чем-то для него во многом неприемлемом, как о чем-то тяжелом, страшном, отталкивающем, он, конечно, имел в виду прежде всего техническую сторону нашей цивилизации. Орка или гоблина, наверное, можно усадить за рычаги танка, но хоббит вряд ли сам возьмется за огнемет и эльф не поменяет прекрасную лошадь на рычащую самоходку. Страх человека, который напрямую столкнулся с тем, что производят его собственные руки, навсегда остался в подсознании Толкина и в его произведениях:

«Там восседал на большом камне самый омерзительный гоблин с огромной головой. Вокруг стояли другие, вооруженные топорами или кривыми мечами — их излюбленным оружием. Да, ныне гоблины уже не те, что прежде, — они стали злы и жестоки, их сердца зачерствели, а ведь когда-то они были искусными мастерами и никто не мог сравниться с ними в умении рыть подземные ходы. Молоты, мечи, топоры, кинжалы, кирки, гонги, а также пыточные инструменты они великолепно ковали сами — или заставляли ковать своих рабов, которые быстро умирали под землей от нехватки воздуха и от жажды. Может быть, именно гоблины изобрели машины, поколебавшие устои мира, в особенности — машины для убийства; в конце концов, им всегда нравились колеса, двигатели и взрывы. Грязнули и неряхи, они всячески отлынивали от работы, заставляя трудиться на себя своих пленников»^[118].

2

Великая война ужаснула людей.

Великая война разбудила в человеке черную часть сознания.

Оказалось, теперь, чтобы победить противника, нужно иметь действительно реальное преимущество, нужно быть во всех смыслах сильнее его. Просто закалять тело человека, укреплять его мятущийся дух — бессмысленно, предел достигнут; отсюда полнейшая неразборчивость в выборе средств, здесь пролегает принципиальная граница.

Страх и скука — вот главные чувства, испытываемые на войне. Страх смерти и скука многомесячного сидения в окопах и сырых блиндажах.

Время шло, люди погибали. Не хватало сил нарушить страшное равновесие, о котором впечатляюще говорил свидетель тех страшных событий, русский поэт Александр Блок (1880–1921).

Что такое война? — задавался он вопросом.

«Болота, болота, болота; поросшие травой или занесенные снегом; на западе — унылый немецкий прожектор — шарит — из ночи в ночь; в солнечный день появляется немецкий „фоккер“; он упрямо летит одной и той же дорожкой; точно в самом небе можно протоптать и загадить дорожку; вокруг него разбегаются дымки: белые, серые, красноватые (это мы его обстреливаем, почти никогда не попадая; так же, как и немцы — нас); „фоккер“ стесняется, колеблется, но старается держаться своей поганой дорожки; иной раз методически сбросит бомбу; значит, место, куда он целит, истыкано на карте десятками рук немецких штабных; бомба упадет иногда — на кладбище, иногда — на стадо скотов, иногда — на стадо людей; а чаще, конечно, в болото; это — тысячи народных рублей в болоте. Люди глазеют на все это, изнывая от скуки, пропадая от безделья; сюда уже успели перетащить всю гнусность довоенных квартир: измены, картеж, пьянство, ссоры, сплетни.

Европа сошла с ума: цвет человечества, цвет интеллигенции сидит годами в болоте, сидит с убеждением (не символ ли это?) на узенькой тысячеверстной полоске, которая называется „фронт“.

Люди — крошечные, земля — громадная.