Толераниум

Самого Ковригина в комнате Растаман не увидел. Полупрозрачные шторы были старательно задвинуты и не давали рассветным лучам пробудить позитивные энергетические потоки. Георгий напряг слух и зрение. Кровать Ковригина казалась огромной кучей сваленного для стирки барахла. Георгий присел на краешек и рванул на себя верхний слой покрывала. Откуда-то из сердца тряпичной горы раздался страдальческий стон. Растаман вскочил и с неестественной скоростью свалил гору набросанного тряпья на пол. Под покровом он обнаружил тело Ковригина. Тот лежал совершенно спокойно, будто никого не видя и не понимая, зачем только что подвергся принудительному раскрытию. Его глаза равнодушно скользнули по силуэту Георгия и замерли в одной точке на потолке, выпучившись до полного объема и не моргая.

– Слышь, Леха, – немного растерявшись, окликнул Георгий.

Ковригин не отреагировал.

Георгий сделал еще несколько бесплодных попыток оживить товарища. Бормоча «я же говорил, берите дурь только у надежных поставщиков, ну, спросите у меня на крайняк», Растаман лихорадочно закрутил в бумагу номер девять, чтобы хоть как-то расшевелить Леху. Тщетно. Тот по-прежнему лежал ровно на спине и смотрел в потолок.

Георгию вдруг подумалось: а что, если Ковригин двинет кони. Ясно, кто будет виноват.

– Лех, ну ты давай, зови, если че… Я всегда рядом… – Растаман потихоньку пятился к двери. – У тебя похмелье, я тебе завтра такую комбинацию сварганю – как младенец будешь через час. Ну, давай не болей. На хера вы эту водяру жрете. Всосал пару затяжек качественной дури – и никакие почки не болят…

У Ковригина не болели почки. Он даже не подозревал, что уже вторые сутки неподвижно валяется в кровати. Ему было все равно, потому что все это время он путешествовал по Игнатьевскому особняку. Библиотека, заполненная старинными книгами в кожаных переплетах; диваны, прошитые огромными мягкими пуговицами; игровой зал с бильярдом и шахматами; ажурная и одновременно величественная мраморная лестница, похожая на подвесной мост… Не отрывая головы от подушки, Ковригин бродил и бродил по дому. Или дом поселился в его голове. В любом случае он знал, что жить без этого дома он не сможет.

14

В универ Миша явился бодрым и сияющим. Особенно сияла его голова, прилизанная специальным гелем для укладки вьющихся волос, а на переносице сияли новые супермодные очки, подаренные Бергаузом по случаю начала учебного года. Миша не собирался красоваться – после Игнатьевского отпала необходимость доказывать, что он растет и становится значимым. Даже родственные узы, которые раньше накрепко опутывали и сковывали мысли, вроде, ослабели. Хотя мама по-прежнему орала в приказном порядке: «Завтракать!», а Лаура стала еще более напряженной и даже подглядывала в окно, когда он выходил из подъезда, Миша не испытывал ни малейшего желания подчиняться или объясняться. Выходные он провел у Агаты. С ней было проще. Не зыркает подозрительно, не следит за каждым шагом, не повышает голос и не язвит по любому поводу. Просто восхищается и угождает.

На ступеньках перед входом в универ было пусто. Первой Мише на глаза попалась Землякова.

Староста выглядела менее собранной, чем обычно, и даже не всегда пересчитывала деньги, пожертвованные, как выяснилось, на цветы для Дашки Черепановой.

– Распишись, Асин, – глухо сказала староста, протягивая Мише ведомость.

– А что за траур? – поинтересовался Миша, сдавая сто рублей. – Кого поддерживаем?

– Черепанову поддерживаем, – сухо ответила староста.

– С чего вдруг? – спросил Миша, стараясь казаться равнодушным.

Глаза старосты внезапно налились слезами, и она зашептала прерывисто:

– С того! Дашка в психушке!

– Ого. Не думал, что все так плохо…

Землякова «по секрету» сообщила Мише, что до сих пор как наяву слышит приглушенный голос черепановской матери, которая слишком спокойным и ровным голосом сообщила по телефону: «Дашенька в больнице, в психиатрической. Она теперь хочет, чтобы я называла ее Юля, имя просит поменять в паспорте и все время требует пластического хирурга вызвать…» У Миши учащенно забилось сердце. Он вспомнил слова Виктора: «Скоро вы ее не узнаете». Землякова продолжала что-то бубнить про то, как уверяла черепановскую мать, что Даша скоро поправится, и вообще – все будет хорошо.

– Да уж, тебя послушать – для выздоровления Черепановой только и нужно, что собрать денег на букет в психушку, – сказал Миша и удалился.

Землякова горько вздохнула. Может, в любой другой день она придумала бы более действенную поддержку для ополоумевшей сокурсницы, но у нее самой проблем хватало. Ее любимый Масик, кажется, приболел. Он третий день валялся на диване и смотрел на Наташу странным отсутствующим взглядом. Иногда он оживлялся, чтобы справить нужду, и тогда надолго задерживался в туалете и периодически коротко стонал. Наташа не знала что и думать.