Толчок к размышлению

Пошли к берегу моря, в гостиницу «Южная». Заходим в номер на первом этаже. Окна — прямо в сад, в номере — две кровати, на них — мои товарищи, художник Леня Перцев, оператор Рома Веселер. Сначала я подумал, что Залбштейн завел меня просто с ними поздороваться. Но он сказал:

— Пойду пгинесу гаскладушку.

Я понял, что раскладушка предназначается мне. Но дорога, беготня по гостиницам уже настолько меня вымотали, что как-то за себя бороться никаких сил уже не было. Внутренне я махнул на все рукой.

В погребальной тишине Залбштейн принес раскладушку, начал её раскладывать, но целиком она никак в комнату не влезала.

— Сегежа, — сказал Залбштейн, — часть гаскладушки будет на балконе. Скажите, как вы хотите быть на балконе — головой или ногами?

Кто-то из моих товарищей подал голос:

— Дмитрий Иосифович, вы что, охренели, что ли? Это же режиссер!

— Что значит гежиссег? Тгудно с номегами. Это Ялта. Я же говогил: Ялта — тяжелые условия для жизни, давайте снимать дгугой гогод. А он — Ялта да Ялта. Вот, пожалуйста: все, что я говогил — все есть. Тгудно с номегами. Пусть живет, как есть.

— Ребята, закончили разговоры, — сказал я, — дико хочется спать.

Я улегся головой на улицу, ногами в комнату и тут же мертвецки заснул. Потом уже я узнал, что произошло дальше. Через полчаса приехал Тихонов, спросил: "Где режиссер, мне надо с ним поговорить, у нас завтра съемки". С Тихоновым мы к тому времени были едва знакомы, виделись только на пробах.

— Он в номере, уже спит, — ответил Залбштейн.

Было только семь вечера, завтра в восемь утра съемка, ничего ещё не оговорено — Тихонов настоял, чтобы его отвели ко мне. Войдя в номер, народный артист увидел мои ноги, торчащие из балкона.

— Что это?!

— Вячеслав Васильевич, я же говогил, Ялта — тгудный гогод…

— Это что, режиссер? Так он у вас спит?

— Он хогошо спит, свежий воздух, сейчас тепло, Ялта — тгудный гогод, ноги в тепле, он не пгостудится…

— Дмитрий Иосифович, вы с ума сошли! Это режиссер вашей картины!..

— Нужно что-то пгедпгинять, — сказал Залбштейн. И, посмотрев на Рому Веселера, добавил: — Вы с ним поменяетесь.

Не знаю, что Тихонов сделал с Залбштейном, но на следующий день я уже жил в люксе. Правда, по случаю всех этих бытовых огорчений мы страшно напились (съемки, естественно, никакой не было — Залбштейна опять откуда-то очень далеко послали). Тихонов жил в другой гостинице, он выпил с нами немного портвейна и пошел к себе отдыхать. А мы, уже без него, пустились во все тяжкие. С веселым хохотом купались, держась за колышек, в горной реке, впадающей в море — наутро поняли, что это слив городских нечистот. Пропили до копейки (буквально — осталась на троих одна копейка) все, нашли каких-то сомнительных девчушек, обещавших угостить нас портвейном, за что в ответ мы должны были рассказывать интересные истории и всячески их забавлять. Ни о каких неуставных отношениях речи не возникало, да и какие могут быть неуставные отношения с мужиками, вынырнувшими из нечистот. Два часа мы ублажали их всяческими занимательными байками, обещанного портвейна в ответ так и не получив. Наутро, проснувшись в коре засохшего дерьма, пошли со своей единственной копейкой к автомату, до капли сцедили стакан газировки, выпили по три глоточка и поняли, что без Залбштейна нам не спастись.

Дмитрий Иосифович, отгоняя рукой амбре, которым от нас тянуло, сказал, что денег у него нет и ничем помочь он не может. Мы поняли про себя, какая это гнусная тварь, но все же сделали ещё пару попыток растрясти его загашники. В ответ он начал рассказывать истории, к делу никак не относящиеся, врать с три короба: "Вот у меня был дедушка, контг-адмигал…" После «контг-адмигала» говорить о деньгах было бессмысленно, мы гордо удалились и в гостиничном холле увидели Махмуда Эсамбаева в его бессменной папахе, размеренными шагами направлявшегося к лифту. Единственный для нас выход, поняли мы, — это подойти к нему и попросить милостыню (у Тихонова занимать было нельзя, это выпадало из норм режиссерской этики — брать деньги у актера накануне первой съемки). Кинули морского — кому идти, выпало мне.

Сковыривая с себя засохшее дерьмо, я объяснил прославленному танцору, что я молодой режиссер, у нас здесь съемки, но мы оказались в затруднительном положении и потому не мог ли бы он дать некоторую сумму, которую мы, конечно же, непременно вернем.

— Сколько? — спросил Эсамбаев.

Я ответил убийственной фразой всех мерзавцев и нищих планеты:

— Сколько сможете.

Он дал нам сто рублей, на которые мы помылись и привели себя в человеческий вид, чтобы на следующий день приступить к съемочному периоду".