Токийская невеста

— Asobu, — сказала она.

— Ну да, asobu, to play,[2] я знаю, — ответила я.

— Нет, вы не знаете. Глагол asobu значит не совсем то же самое, что to play. У японцев все, что вы делаете, когда не работаете, называется asobu.

Так вот в чем дело. Я взбесилась, оттого что узнала это от уроженки Портленда, и пустилась в языковедческие рассуждения, чтобы ее уесть.

— I see.[3] Значит, это соответствует понятию otium[4] в латыни.

— В латыни? — в ужасе переспросила Эйми.

Смакуя ее реакцию, я провела сравнение с древнегреческим и, не щадя ее, перечислила все близкие индоевропейские корни. Будет знать, что такое филология, патриотка Портленда.

Доведя ее до одурения, я замолчала и принялась играть в стиле Страны восходящего солнца. Я созерцала приготовление теста, потом процесс выпекания окономияки. Запах капусты, креветок и имбиря, жарившихся вместе, отбросил меня на шестнадцать лет назад, в те времена, когда моя ласковая няня Нисиё-сан готовила для меня это божественное лакомство, которого я с тех пор ни разу не ела.

Квартирка Хары была такая крохотная, что ни одна мелочь не могла ускользнуть от глаз. Ринри вскрыл хиросимский соус, как показано на упаковке, и поставил его в центр низенького стола.

— What's this?[5] — простонала Эйми.

Я схватила пакет и с ностальгической жадностью вдохнула запах японской сливы, уксуса, сакэ и сои. Я была похожа на наркоманку.

Когда я получила тарелку с окономияки, с меня мгновенно слетел весь лоск цивилизации, я полила волшебную лепешку соусом и, не дожидаясь никого, набросилась на угощение.

Ни один японский ресторан в мире не предлагает это народное блюдо, такое пронзительно-трогательное, такое незамысловатое и в то же время изысканное, такое вроде бы простецкое и вместе с тем изощренное. Мне снова было пять лет, я еще держалась за юбки Нисиё-сан. Я стонала, повизгивала, сердце у меня щемило, а язык блаженствовал. Я поглощала окономияки, устремив взор вдаль, издавая хрипы вожделения.

Доев, я увидела, что все смотрят на меня в вежливом смущении.

— В каждой стране свои правила поведения за столом, — пробормотала я. — Сейчас вы познакомились с бельгийскими.

— Oh my God![6] — воскликнула Эйми.

Она-то была в состоянии говорить. Что бы она ни ела, у нее был такой вид, будто она жует жвачку.

Реакция Хары понравилась мне куда больше: он поспешил приготовить мне еще окономияки.

Мы пили пиво «Кирин». Я принесла «Шиме», но оно не сочеталось с хиросимским соусом. Азиатское ячменное пиво в таких случаях — идеальный напиток.

Не знаю, о чем они говорили. Еда слишком занимала меня. Я переживала приключение памяти такой невероятной глубины, что не стоило и надеяться с кем-то его разделить.

Сквозь туман захвативших меня ощущений помню только, что Эйми после еды предложила сыграть в Pictionary,[7] и мы принялись играть в западном понимании этого слова. Очень скоро она пожалела о своем предложении: японцы гораздо сильнее нас, когда нужно изобразить абстрактное понятие. Игра шла, по сути, между тремя японцами, пока я в экстазе переваривала окономияки, а американка проигрывала, крича от ярости. Ей на руку было мое участие, так как я рисовала еще хуже, чем она. Каждый раз, когда наступала моя очередь, я изображала на бумаге нечто, напоминающее картошку.

— Come on![8] — орала она, а японцы даже не пытались скрыть смех.

Это был изумительный вечер, Ринри потом отвез меня домой.

###

На следующем уроке он вел себя уже по-другому: теперь он держался со мной скорее как с подругой, нежели как с учительницей. Я порадовалась, тем более что это способствовало его успехам: он уже не так боялся говорить. Зато мне стало еще более неудобно принимать от него конверт.

Перед тем как расстаться, Ринри спросил, почему я все время назначаю ему встречи в этом кафе на Омотэ-сандо.

— Я в Токио чуть больше двух недель и не знаю других кафе. Если вы знаете места лучше, то предложите.

Он ответил, что заедет за мной на машине.

Тем временем я начала изучать деловой японский, со мной вместе занимались немцы, сингапурцы, канадцы, корейцы, и все они были уверены, что знание этого языка — ключ к блестящему будущему. Имелся даже один итальянец, но он вскоре сдался, поскольку не мог освоить музыкальное ударение.

В сравнении с этим дефект произношения немцев, которые вместо «в» говорили «ф», выглядел пустяком. Я, как и везде, была единственной бельгийкой.

На выходные мне впервые удалось уехать из Токио. Поезд доставил меня в городок Камакура в часе езды от столицы. Я вновь увидела старую Японию, и на глазах у меня выступили слезы. Тяжелые черепичные крыши, похожие на фигурные скобки на фоне неба, такого бездонно-синего, и застывший от мороза воздух говорили мне, что они меня ждали, что им не хватало меня, а теперь, когда я вернулась, мировой порядок вновь восстановлен и мое царство продлится тысячу лет.

Лиризм у меня всегда отдавал мегаломанией.

Днем в понедельник «мерседес», белее белого, распахнул передо мной дверцу.

— Куда мы поедем?

— Ко мне, — сказал Ринри.