Тогда нас было трое

— И ты считаешь, что еще не поздно менять образ жизни? По-моему, это легкомысленно…

Мэнни пошел в ванну и набрал в стакан воды. Когда он вернулся, Берт по-прежнему лежал в постели, свесив ноги, и курил. Мэнни подошел, и аккуратно вылил ему воду прямо на загорелую грудь. Вода разбрызгалась и тоненькими ручейками потекла по ребрам на простыню.

— Освежает, — сказал Берт, не выпуская сигареты изо рта.

Они оба засмеялись, и Берт сел на кровати.

— Ладно, толстяк, я правда не думал, что ты всерьез.

— Идея в том, чтоб не уезжать отсюда, пока не испортится погода. От такого солнца ехать домой?

— Ну, а как быть с билетами?

— Пошлем телеграмму в пароходство, сообщим, что поедем позже. Они будут счастливы: у них там желающих хоть пруд пруди.

Берт рассудительно покивал.

— А как быть с Мартой? — спросил он. — Вдруг ей уже сегодня надо быть в Париже?

— Марте никуда не надо. И никогда не надо. Ты это знаешь не хуже меня.

Берт снова кивнул.

— Самая везучая девушка в-мире.

За окном снова раздался выстрел. Берт повернулся и прислушался. Еще один.

— Ото, — сказал Берт. — Дай бог, чтобы сегодняшняя куропатка была не хуже вчерашней.

Он поднялся. В своих развевающихся пижамных штанах он похож был на мальчишку, из которого выйдет неплохое пополнение для команды колледжа, если его усиленно откармливать целый год. До армии он был круглолицый и розовощекий, но к майской демобилизации стал тощим и долговязым, и у него торчали ребра. Когда Марта над ним подтрунивала, она говорила, что в плавках он похож на английского поэта.

Берт повернулся к окну, а Мэнни обошел кровать и стал рядом с ним, глядя на горы, на море, на солнце.

— Ты прав, — сказал Берт, — только идиоту придет в голову уезжать в такой день. Пошли скажем Марте, что представление продолжается. — Они быстро натянули веревочные туфли, полотняные штаны и тенниски, поднялись по лестнице и без стука вошли к Марте. Ветер хлопал ставнем по стеклу, но Марта продолжала спать, свернувшись под одеялом так, что наружу торчали только макушка и несколько спутанных черных и коротких прядей. Подушка валялась на полу.

Мэнни и Берт помолчали, глядя на свернувшуюся клубком, закутанную в одеяло фигурку, и каждый был уверен, что другой даже не подозревает, о чем он думает.

— Проснись! Проснись для славы, — негромко сказал Берт. Он подошел к постели и потрепал Марту по макушке. Мэнни почувствовал, как у него самого по кончикам пальцев пробежал электрический ток.

— Не надо, еще же ночь, — сказала Марта, не открывая глаз.

— Уже почти полдень. — Насчет полдня Мэнни соврал на два часа. — И нам нужно тебе кое-что сказать.

— Говорите и выметайтесь, — буркнула Марта.

— Понимаешь, у толстяка родилась идея, — сказал Берт над самой ее головой. — Он хочет остаться здесь до самых дождей. Как тебе это нравится?

— Вполне.

Берт и Мэнни с улыбкой переглянулись: до чего хорошо они ее изучили.

— Марта, — сказал Берт, — ты единственная девушка в мире, которая лишена недостатков.

Потом они вышли, чтобы дать ей одеться.

Они познакомились с Мартой Холм во Флоренции. Они бродили по одним и тем же музеям и церквям и поэтому постоянно сталкивались друг с другом; она была одна и явно американка, и, как сказал Берт, красивее оттуда не привозят, и они в конце концов разговорились. Может быть, все дело в том, что-впервые они столкнулись с ней в галерее Уффици, в зале Боттичелли, и Мэнни в первую минуту показалось, что, если бы не короткие, темные, неровно подстриженные волосы, она была бы вылитая Примавера[1], высокая, тонкая и по-детски угловатая, с продолговатым узким носом и глубокими, задумчиво-грустными, таящими опасность глазами. Мэнни почувствовал, что зашел в своих фантазиях слишком далеко, и смутился: какая она Примавера — нормальная американка в брюках, двадцать один год от роду, из них год у Смита, а все-таки… Он никогда не говорил об этом Марте, а уж Берту — тем более.

У Марты было множество знакомых во Флоренции и окрестностях (потом обнаружилось, что у нее множество знакомых в любом месте и любых окрестностях), и она устроила так, что их пригласили пить чай на вилле с плавательным бассейном в Фьезоле, а потом на званый вечер, где Мэнни несказанно удивился, обнаружив, что танцует с графиней. Марта уже два года обживала Европу, она прекрасно знала, куда стоит ходить, а где тоска зеленая; она говорила по-итальянски, и по-французски, она бывала готова, когда обещала быть готовой, не ныла, если приходилось сделать пять шагов на своих двоих, смеялась, когда Берт и Мэнни шутили, могла пошутить сама, не хихикала, не рыдала и не дулась, и это ставило ее на пять голов выше любой другой известной Мэнни девицы. Они пробыли во Флоренции три дня, и пора было двигаться в Портофино и дальше во Францию, но даже думать не хотелось о том, чтобы оставить ее во Флоренции одну. Судя по всему, собственных планов у нее не было.