Точите ножи! (СИ)

Я плююсь, хрипло борюсь с тошнотой, напрочь обжигаю губы и язык, но все же подчиняюсь угрозам и пью. А после еще долго развлекаю троицу подвыпивших чу-ха ужимками и нелепыми плясками, наутро вознагражденный мощнейшей головной болью и осознанием необычайной привязанности к этому чудесному крысиному напитку…

Почти не помышляю о побеге, но мысли о его кабальной необходимости все же возвращаются, особенно тоскливыми ночами, особенно во время дождя или ветра. Они терзают, заставляют взвешивать, сравнивать и представлять жизнь за стенами коморки… одинокую и опасную жизнь беглеца и объекта постоянной охоты.

Относительная свобода перемещения позволяет мне в деталях изучить жизнь общины и обшарить почти все закутки бетонного лабиринта, которым умело управляет Нискирич. За проведенные в холодных коридорах недели я медленно постигаю, чем в действительности занимаются их суровые обитатели.

Я с интересом изучаю, как они шустро потрошат на запчасти угнанные летательные аппараты, которыми в невообразимом множестве пользуются городские жители; наблюдаю за промышленными объемами фасовки самого разного зелья, к которому меня предусмотрительно не подпускают.

Ниоткуда меня толком не гонят, но и ничего не разжевывают. Чаще всего умилительно восхищаются неожиданным любопытством, визгливо смеются или сюсюкают, будто с парой старых дворовых псов, издавна прижившихся при цитадели.

Сам казоку-хетто перестает уделять мне повышенное внимание уже через пару-тройку недель после азартного торга и покупки. Изучение диковинного манкса быстро наскучивает ему, в том числе из-за вынужденного молчания этого самого манкса — новый хозяин не способен узнать обо мне почти ничего полезного или интересного, потому что и сам я не способен рассказать о себе и двух слов…

Сперва Нискирич злится и даже исподволь угрожает развязать мой короткий уродливый язык, подозревая утаивание и ложь. Мне приходится потратить немало усилий, чтобы убедить покрытого шрамами чу-ха, что о притворстве не идет и речи. В итоге он верит или делает вид. А спустя непродолжительное время почти не вызывает меня в кабинет для заумных разговоров и пустопорожних бесед.

Я все лучше говорю и понимаю на языке Тиама. Диалекты нихонинди большого гнезда во многом отличаются от распространенных в пустыне, но я улавливаю разницу на лету, стремясь препарировать каждое слово из окружающих меня разговоров.

О жарких песчаных просторах, кстати, я почти не вспоминаю.