То, что делает меня (Моя сумма рерум)

— Просто рассуждаю, почему нужно обязательно разводить холивар на ровном месте. Какой смысл? Вот вы спорите с бабушкой и, кроме плохого настроения и обид, это никому ничего не приносит.

— Холивар? — озадачился папа.

— Это значит — спор и ругань. Надеюсь, что когда наше поколение вырастет, понимание гражданской позиции у нас будет иное.

Папа весело рассмеялся.

— Ну, конечно, вы обязательно измените весь мир.

— Обязательно. Быть может даже Вселенную. Ты же знаешь, что мы с тобой тоже часть Вселенной?

— В некотором метафизическом смысле возможно.

— Метафизическом? — спросил я тем же тоном, что и он про холивар.

— Абстрактном.

— Нет. Вполне в конкретном смысле. В физическом.

— Ну-ка, ну-ка…

— Мы же все состоим из тех же самых атомов, что и всё во Вселенной. Значит, мы есть Вселенная.

На пару секунд он задумался:

— Здесь — согласен.

— Вот поэтому изменить Вселенную проще простого. Достаточно измениться самому, — я был очень доволен, как я его припечатал.

Всё-таки бредовые разговоры Дятла могли приносить какую-то пользу.

Он взъерошил мне волосы, как маленькому и, наконец, отвлекся от своего загруза. Нужно было пользоваться моментом.

— Пап, а можно я поеду к Лёше Криворотову на дачу на выходные?

Глава 12

Пятница выдалась на удивление тёплая и солнечная. И хотя листья с деревьев стремительно облетали, всё вокруг было чистое, нежное и хрупкое. Воздух стоял такой прозрачный, что и дома, и машины, и люди казались яркими и нереально объемными, как в 3D формате.

После седьмого урока мы втроем выскочили из школы и, как угорелые, помчались на вокзал. Сложно объяснить, чем была вызвана такая спешка, на поезд мы не опаздывали. Электрички ходили каждые пятнадцать минут. Но где-то у нас явно свербило, настроение зашкаливало, словно мы не на дачу собрались, а в кругосветное путешествие.

На вокзале царили толкотня и суета. Мы старались идти быстро, но ко мне тут же пристали цыганские дети и начали нудить про «денежку» и «хлебушек». Вроде бы просят, а глаза такие требовательные и злые, точно говорят: попробуй, не дай.

Один мальчишка упал мне в ноги и зацепился за штанину. Хорошо Тифон обернулся, схватил его за шкирку и вернул в вертикальное положение. Но моментом к нам слетелись и другие дети. Мы быстро отошли, но до платформы дойти не успели, потому что откуда ни возьмись, перед Трифоновым возникла молодая, наверное, даже красивая по цыганским меркам женщина.

— Что ж ты на детей руку поднимаешь? — она укоризненно покачала головой.

— С пола поднял. Чтоб не затоптали, — Тифон хотел идти дальше, но она перегородила ему дорогу.

— А ты злой. Молодой, красивый, но злой.

Голос у цыганки был тихий, тягучий, с мягким распевным выговором.

— Просто убрал с дороги пацана, и всё.

Но она не шелохнулась, вперилась в него огромными тёмными глазищами и опять за своё:

— А я знаю, почему ты злой. В голове у тебя Дама Бубновая, незамужняя. День и ночь изводит, покоя не дает.

— Всё, пошли, — я схватил его за локоть, чтобы увести. Но после слов «дама бубновая» он как-то насторожился и стал вслушиваться в её бред.

— Дашь сто рублей, помогу из головы выкинуть. Дашь двести — заговорю, чтоб сам на сердце ей лёг, а коли триста будет — подскажу, как Короля пикового извести.

Цыганка смотрела на Тифона неотрывно, внимательно, как будто даже заботливо, точно он ей друг или близкий знакомый. Затем взяла за правую руку и начала осторожно водить пальцем по ладони. А он застыл и ничего не делал, даже руку забрать не мог.

— Пойдем, — позвал я уже более настойчиво.

Но он недовольно отпихнул меня в сторону:

— Не опоздаем.

Я бросился к остановившемуся впереди Лёхе, объясняя, что Тифона сейчас кинут, и что нужно вместе отогнать от него цыганку.

Вернулись, и Лёха, не долго думая, достал мобильник и принялся в открытую записывать цыганку на камеру. Заметив это, она встрепенулась и, больше ни слова не говоря, тут же растворилась в толпе.

Тут, откуда ни возьмись, моментально нарисовались пять или шесть взрослых цыганок. Выражение их лиц, мягко скажем, настораживало.

— Я просил меня спасать? — спросил Тифон мрачно и отчего-то надулся.

Поезд приехал через десять минут.

На улице уже стемнело, и резко повеяло пробирающим осенним холодом. В электричке Трифонов насупленный и сердитый, словно это мы в чем-то виноваты, плюхнулся на сидение, где соседние места были заняты, и, ссутулившись, уткнулся лицом в колени. Мы с Лёхой сели в проходе от него.

За окном яркие электрические огни города сменились длинной чередой безымянных созвездий станционных огней, а потом и вовсе пропали из вида.

Трифонов, конечно, лохонулся, он и сам понимал это, но признаваться не хотел. Типа гордый. В этом я его не очень понимал.

Когда на выпускной после окончания девятого класса я заблудился в лесу, меня никто не «спасал».