То, чего не было (с приложениями)

– Измена?… Смешно!.. Сентиментальные сказки!.. Заповеди завета!.. Моральный императив!.. Закон!.. Но какая же, объясните мне ради Бога, измена, если я говорю: не для себя, а для террора, для революции!.. Ну, а закон… Что такое закон? Помните? «О пошлите мне безумие, небожители!.. Пошлите мне бред и судороги, внезапный свет и внезапную тьму, бросайте меня в холод и жар, заставьте меня выть, визжать, ползать, как животное… Я убил закон… Если я – не больше, чем закон, то ведь я – отверженнейший из людей…» Так писал Фридрих Ницше. Ну, а я, Рувим Эпштейн, вам говорю: свободный человек больше, неизмеримо больше, чем самый большой закон. Свободный человек не должен «выть и визжать». Я смеюсь над глупым законом!..

Он подошел к столу и опять жадно, залпом выпил вина. По громоздким цитатам из Ницше, по двусмысленным, разбегающимся словам, по преувеличенно развязным движениям и по натянутой и робкой улыбке Фрезе понял, что Эпштейн что-то таит и боится высказать вслух. «А если он не просто болтает? А если?…» – с тревогой подумал он и сказал:

– Все это хорошо. Но ведь вы приехали из Парижа не для того, чтобы читать лекции о морали.

Эпштейн не сразу ответил. Он опустился в глубокое кресло и долго молча смотрел на Фрезе. Среди мягких подушек, длинноволосый, сгорбленный и худой, он казался еще меньше ростом, еще беспомощней и слабее.

В «общем зале» гремел нахальный оркестр. В коридоре шушукались лакейские голоса. Эпштейн нерешительно кашлянул:

– Я должен вам кое-что сообщить.

– Я вас слушаю.

– Ну вот… Я… Я… Вы ведь знаете мои взгляды?… Я пришел к убеждению, что для пользы террора необходимо служить в охранке…

– И?

– И… И… Вам я, Фрезе, скажу… Вы умный человек… Вы должны же меня понять… Я же вам говорю: террор только в том случае будет успешен, если мы оградим себя от охранки. Так?… Ну… Дальше, – как оградить себя от охранки? Единственный способ – поступить на полицейскую службу… Так?… Ну… А если так, то ведь кто-нибудь должен дерзнуть… Сильный дерзнет… Слабый отступит… Я свободный человек… Авторитетов не признаю… Вы не согласны? Вы, может быть, думаете, что это ошибка?… Ах, я заранее знал!.. Нет никого, кто бы понял меня… «Одиночество!.. О, моя отчизна, одиночество, – он схватился за голову руками. – Теперь я в слезах возвращаюсь к тебе»… Ну, хорошо… Пусть одиночество… Пусть!.. Я вас спрашиваю: желаете вы, чтобы террор был успешен? Желаете вы победить?… Желаете вы работать со мной?… Подумайте, Фрезе…

Эпштейн встал, ожидая ответа. Его впалые щеки тряслись, и губы дрожали. И хотя Фрезе видел, что он не шутит и что он действительно продал себя, – он не мог поверить кощунственному признанию. Не подымая глаз и все еще не веря себе, боясь услышать непоправимое слово, он тихо спросил:

– Вы… вы служите в охранном отделении?

– Да…

– Вы… вы давно служите?

– Два месяца…

Фрезе побледнел и умолк. Только теперь он понял, всей своей правдивой душой, что перед ним не товарищ, не друг, не приятель погибшей Ольги, а наемный охранный шпион. «Кто предал Володю?…» – кольнула острая мысль. Стиснув зубы, он сурово сказал:

– Сколько вы получаете?

– Что значит?…

– Сколько вы получаете?

– Герман Карлович, что за допрос?… Я не буду вам отвечать… Вы не имеете права…

– Не будете? – переспросил Фрезе.

– Не буду… Я вам сказал, как товарищ, а вы…

Эпштейн злобно, украдкой взглянул на Фрезе и покраснел.

– Это черт знает что! Это насилие!..

– Вы будете отвечать.

– Ну, хорошо… Пятьсот рублей…

– В месяц?

– Да, в месяц.

– Где эти деньги?

– Как где?… Я не понимаю… Что?… Что такое? Что надо?…

– Где деньги?

Фрезе спокойно, не торопясь, опустил правую руку в карман. Эпштейн заметил это движение. Он вздрогнул и поспешно вынул бумажник, бросил его на стол.

– Вот здесь триста рублей… Нате, считайте, если хотите…

– Триста? А остальные?…

– Не понимаю… Что же мне? Копить?… Зарывать в землю? Или что еще? Ну?

– Значит, вы прожили?

– Да, прожил…

– Вот что, Эпштейн!.. – угрюмо промолвил Фрезе. Он испытывал теперь все нарастающую, пьянящую и темную радость: он думал, что отомстит за Володю и что месть эта праведна и достойна его. Эпштейн не казался уже ни неразумным, ни бессильным, ни жалким. Он казался лукавым и дерзким врагом, которого щадить – преступление.

– Вот что, Эпштейн, я вынужден буду…

– Довольно шуток, Герман Карлович!.. Нет?… – заволновался Эпштейн. – Что это значит?… Вы говорите, как будто я провокатор?… Абсурд!.. Нелепо! Глупо! Смешно!.. Я приехал сюда, чтобы работать в терроре… Я для этого только и поступил в охранное отделение… Что, мне приятно служить? Вы не убедили меня, что я сделал ошибку… Убедите!.. Я свободный человек! Я ничего не боюсь!.. Вы не можете мешать делать пользу для революции!.. Это насилие!.. Я протестую!.. И что из этого, что я деньги брал?… Велика важность – деньги!.. А что же, не брать? Идеальничать? Возбуждать подозрение?… Что за доказательство?… Ну?…

Фрезе бесстрастно выслушал горячую речь. Когда Эпштейн, задыхаясь и вытирая губы платком, в изнеможении упал в глубокое кресло, он холодно повторил:

– Ввиду того, что вы провокатор, я вынужден буду…

– Что?