То было давно…

Судья опешил, взял книгу и сидел дня два в бане. Потом заявил, что согласен: намеки есть, ясно, особенно – где молодые всходы.

– А желтая и синяя репа? – стали его перебивать. – Это, по-вашему, что такое?.. Это жандармы, Третье отделение. Синий и желтый кант.

– Пожалуй, – согласился судья. – Отвезу-ка я ее в Москву… Там лидеры политические, мои друзья, всё разом расшифруют.

И увез. Только, возвращаясь назад, забыл он эту книгу на станции. Ну ее нашли и отдали железнодорожному жандарму. Тот посмотрел книгу, видит лук, морковь, капусту и подумал: «Отдам я ее начальнику, человеку старому. Он любит лук сажать у себя в огороде. Вот она ему и понравится».

Отнес он эту книгу недалеко, к начальнику. Тот начальник надел очки и вечером за чаем смотрел книгу. Картинки прекрасные. Только сбоку как много написано пером, карандашом. Когда он прочел, у него на лысой голове встали последние волосы дыбом.

И отнес он ее в управление. Там собралось начальство. Читают – понять ничего невозможно. На картинке клубника, хорошенькая картинка, а написано: «Российская проституция». Особенно задумались жандармы над хорошенькой картинкой. Решили отправить книгу в Петербург в центральное отделение политического сыска.

В управление, где лежала книга, зашел писарь и, увидев книгу, заинтересовался от нечего делать. Посмотрел картинки, увидел клубнику, засмеялся и сказал:

– Это, значит, не иначе как Шурка Кудлашка. Или Машка Клубника. – И написал сбоку «Верно» и расписался: «Иван Сученко».

Владимирское жандармское управление книгу отправило в Петербург.

Ну и пошла переписка с Петербургом. Писаря Сученко допрашивали:

– Ты знаешь эту книгу?

– Так точно.

– Это ты написал тут?

– Так точно. Я писал. Чего же, все пишут. Так что, это я писал.

– Кто это Шурка Клубника?

– Очень даже приятная проституция.

– Да ты смеешься, что ли! – кричат на него.

– Никак нет. Ее завсегда Клубникой зовут. Я у ней напереди всех. А другим не очень. Отхаживает.

– Да ты знаешь ли, сукин сын, – говорят ему, – что через твое тут писание нас всех под суд отдают.

– Никак нет, не знаю…

Под суд, правда, никого не отдали, а писарь Сученко под арестом сидел.

Вот и весь рассказ про русский «страшный» огород.

В палатке

Купил себе в Петербурге у Кепке походную палатку. В этой палатке был складной стол, две кровати и стулья, тоже складные. Какая живая радость – поставить эту палатку в красивом глухом месте у леса и реки!

Мне вспомнились места по реке Нерли, которые я видел, когда бывал на охоте. Весной я готовился уехать в эти места и жить в палатке, жить в природе. Я заготовил ящик для холстов, краски, мольберт, удочки для ловли рыбы, сеть, консервы, вино. Согласился со мной ехать слуга и приятель мой – рыболов Василий Княжев.

Третьего мая я уехал в глухое место Владимирской губернии. Возчик вез нас от станции на телеге, где лежала палатка и весь багаж.

Был ясный весенний день. Бисером, зеленея, блестел весенний лес. Долго ехали по проселочным дорогам и просекам в лесу. У реки, у большого песчаного обрыва, где кучей до самой воды опускались засохшие упавшие ели, на полянке у песчаной отмели остановились, разложили и поставили палатку. Хороша была палатка из белого холста, флаг – наверху. В палатку поставили новый маленький стол, складные стулья. Наверху я повесил ружье и фонарь.

Медный чайник кипел над разведенным костром перед палаткой.

Василий Княжев заварил чай. Из корзинки вынули филипповские баранки, хлеб и беловскую колбасу. Возчики уехали. Мы остались с Княжевым одни. Ни души кругом.

До того замечательно, что не знаешь, как и сказать, как выразить всё счастье, всю красоту и восхищенье, которые входят в душу от окружающей природы… Какой воздух, какой аромат от весеннего леса! Кристальной чистоты река. Глубоко видно дно, и на поверхности всплескивает рыба. Бугор песков, зеленые и седые ели опрокинулись в воде. Заливаются птицы, перекликаются кукушки.

К вечеру лес освещало желтое солнце и ложились синие тени.

Я разложил мольберт и писал с натуры прекрасные заросли берегов реки.

Василий Княжев сидел у костра, держа блюдце в руках, и долго пил вприкуску чай. Потом подошел ко мне и сказал:

– Ну и рыба здесь! Ишь на заводины бьет. Здорова. Надо на живца закинуть.

Покуда я писал, Василий с берега ловил пескарей и опускал их в ведро: их было множество, они ходили по дну речки стаями. Когда ведро наполнилось, он взял донные удочки с бубенчиками, насадил на крючки пескарей и закинул их с берега на середину реки.

На первой же закинутой удочке зазвонил вскоре бубенчик, и не успел Василий подбежать, как рыба потянула короткое удилище и выдернула его из берега. Удилище плыло по реке, и рыба тянула его.

Василий живо разделся и бросился в воду за удилищем. Схватил его зубами и плыл к берегу. Черные глаза его растопырились. Большая рыба дергала удилище. Василий, выскочив на берег, тащил рыбу, перебирая леску, а большой голавль лежал на берегу и прыгал, блестя серебряной чешуей.

– Эк и здоров, – сказал Василий. – Фунтов на двенадцать.

– Ну что – голавль… – говорю я, – больно костлявый, пускай его назад.