То было давно…

Расторопный чиновник принес большой микроскоп, поставил на стол у окна. Полицмейстер и Садовский подошли туда. Чиновник посмотрел в микроскоп, поворачивая сбоку винт.

– Извольте посмотреть, выше высокопревосходительство.

Огромного роста полицмейстер наклонился, посмотрел в медную трубу.

– Чего это? – сказал он. – Пружины какие-то. Ну, посмотри-ка, Михал Провыч.

Артист тоже посмотрел.

– Видишь? – спросил Огарев.

– Вижу, похоже, что пружины.

– Это женская шерсть, ваше превосходительство, – серьезно сказал чиновник.

– Постой. Что говоришь? Дай-ка посмотрю… – Наклонился и опять посмотрел в микроскоп. – Что ты говоришь, ерунда какая… Это пружина вот как из дивана. Это чего же, какая же… от собаки, что ли, шерсть…

– Это шерсть Юлии Пастраны, ваше высокопревосходительство, – сказал чиновник. – Ее в саду у Лентовского показывали… Борода у ней.

– Это чего еще? Какой Юлии Пастраны? Ты посмотри, Михал Провыч, что делают со мной… Ты подумай. Ведь это чего выдумали. А! Подумай, теперь эти стрекулисты, писаки газетные, узнают… Что пойдет… По всей Москве закричат. Смятение умов начнется. Ах, сукины дети! Откуда эдакий вор нашелся, это што за стрюцкий? Да где ты нашел шерсть этакую?

– Ей-ей, не виноват, ваше… ство… Это она там… была… Это ученые глядели. Я тута ни при чем! Простите, ваше высокопревосходительство, если б знал… Господи!

– Ну вот теперь какое дело выйдет. Надо его к главному следователю отправить. Микроскоп… а что из этого будет? Ух и надоела мне эта регистрация жуликов, вот до чего… А эти на сколько скрали? – показал он на толпу.

– На шестнадцать рублей сорок копеек всем…

– Ваше… ство! – жалостливо кричат жулики, бросаясь на колени. – Праздник… Лето пришло… простите! Господи, ежели б знали! Будьте милостивы.

Полицмейстер посмотрел на жуликов, потом, обернувшись к Садовскому, сказал:

– Миша, отпустить их, што ль?

– Конечно… Отпусти.

– Ну, брысь с глаз моих. Ступайте.

И жулики быстро разбежались.

– Ну, едем, Михал Провыч. Видишь службу мою. Ведь надоест… И сколько народу этого.

В ресторане Натрускина за столиком в кабинете, где видны распустившиеся листья березы, как бисер блистающие на солнце, полицмейстер режет свежие огурцы на тарелке и кладет приятелю своему, артисту Садовскому.

– Белорыбицы сюда еще да редиски. Вот, Миша, польем маслом, уксусу немножко и… Порционной подать!

Вытянувшись, стоит Натрускин, подмигивает половым. Те живо подают водку во льду и большие рюмки. Выпив с Садовским «порционной», закусывают белорыбицей.

– Хороша холодная водка, – говорит Огарев, – а огурчики-то – парниковые… Вот что! Забудешь эдакое дело, мрак этот – жуликов. А должность велит всё знать. Ну, что у вас, Натрускин, веселенького? Три дня не был здесь.

– Ничего не вышло такого, ваше высокопревосходительство. Всё в порядке-с. Случилось позавчера: Болдушкину в кабинете Носкин так разок по морде дал.

– Пошто это он? – спросил полицмейстер. – Человек он серьезный… Фабрикант. Так-то.

– Дык ведь ему Носкин что не скажет: то хорошо, Фаже хорошо поет – а Болдушкин всё свое: Пикеле лучше. Ну он ему и дал: «Вот, – говорит, – тебе твоя Пикеле…»

– Пристав знает?

– Никак нет.

– До князя бы не дошло…

– Помилуйте, помирились. Конешно, это как полагается, глаз немножко посинел, но всё ничего. А вот Морозкин вчера цыганку Мотю… она ведь молоденькая еще… – через забор швырнул. Ну ничего – в бузине застряла. Руку очаряпала сильно. Ну получила тыщу… Простила…

– Постой, постой, – сказал Огарев. – А… нет, постой, я его проучу… Морозкина – проучу… Вот, Михал Провыч, люблю я, когда чувства играют в человеке, знаешь, люблю, когда Амур стрелой сердце вертит… Это цыганку за забор бросают, дак што же – душа играет! Хорошо, – играй!.. Дак вот, цыганку бросал – двадцать тысяч велю отдать в приют сиротский. Миша… я ведь купцам-то вдовий дом построил. Сиротский дом – мой. Разве возьмешь так-то деньги? А вот когда играют они – плати. Сиротам плати… Заставлю!..

Московский полицмейстер

На Трубной площади в Москве ресторан «Эрмитаж», бани и меблированные комнаты.

В большом зале ресторана, в уголке, за столиком сидит саженного роста человек в длинном сюртуке со светлыми пуговицами. Темные штаны с красными лампасами вправлены в сапоги с лакированными голенищами. Лицо этого человека особенное, страшное – какой-то Кончак[8]: всё в узлах, над глазами и под глазами – мешки, большие густые черные брови, нос с наростами, как картошина, топырятся черные усы. Один ус целый, другой – пол-уса. Глаза черные, сердитые.

Страшный человек.

Но черные глаза его, когда смотришь ближе, – добрые.

Это и есть московский полицмейстер.

Он выпил, налив из графина, большую порционную рюмку водки, закусил селедкой. Служит ему половой Андрюшка, белобрысый, коротконогий парнишка, которого полицмейстер называет – почему, неизвестно, – героем.

Вот полицмейстер позавтракал и дал половому 25 рублей. Расторопный Андрюшка принес сдачу и счет на тарелке, под салфеткой. Полицмейстер сосчитал деньги, и брови его поднялись кверху. Хриплым басом он сказал:

– Этто что такое, а?