Коля Курин смотрел, мигая, на Павла Александровича, высоко подняв брови, а у доктора Ивана Ивановича как-то сам собой открылся рот, и выражение лица у него было удивленное и виноватое.
– Это у вас, – продолжал серьезно и строго Павел Александрович, – у штафирок, разные там анализы, переживания, извращенные чувства, разные вообще пошлости, а у нас – нет-с. Женщин вообще понять надо и преклоняться. Преклоняться, и никаких.
Павел Александрович сердился и говорил резко.
А охотник Герасим Дементьевич, который раньше был солдатом и был на войне, сказал:
– Всё правильно. У штатских в голове завсегда бусырь заводится. Ну, их в тоску и вгоняет. И где ж, в походе, с лошадью, да в службе, в слабость вдаваться…
– Константин Лисеич, – сказал, входя, Ленька, – тетенька Афросинья гуся резать не хочет. «Это мне, – говорит, – не подходит, и гуся жалко».
– Ну вот, – встрепенулся Юрий Сергеевич, – а обещали гуся с капустой. Значит, ау!..
– Так ты ступай и режь гуся, – сказал Василий Сергеевич.
– Ну нет, увольте.
Иван Иванович, ты ведь тоже и хирург, ты и займись, – сказал Сахновский.
– Хирург. Вот я твое толстое брюхо, в случае болезни, разрежу не моргнув, а гуся резать отказываюсь.
– Ну, Павел Александрович, покажи нам свою храбрость, – сказал Юрий Сахновский.
– Вот если бы ты не был штафиркой, то за слова такие стоял бы передо мной у барьера.
Все приятели наотрез отказались резать гуся, а Ленька сказал:
– Жалко гуся-то домашнего резать. Вот застрелить ежели…
Но и стрелять домашнего гуся никто не хотел.
Пошли смотреть на гуся.
– Тега, тега, – позвал гуся Ленька.
Большой жирный белый гусь шел по лужам от сарая, переваливаясь на желтых лапах.
– Хорош был бы с капустой… – задумчиво сказал Сахновский.
Гусь боком, подняв голову, осматривал приятеля. Потом, опустив голову, зашипел, когда Юрий хотел его погладить.
– Вот и охотники… – сказала тетенька Афросинья. – Ш-ш… ш-ш… – махнула она фартуком на гуся. – Иди, а то и впрямь бы не съели.
– Его, конечно, зарезать можно, – сказал Герасим, – только такого гуся лучше на племя оставить. – Ведь у нас зайцы на жаркое есть, чего еще…
– Заяц-то лучше гуся, – согласился Василий Сергеевич.
– И ладно, – сказал Герасим, неся из погреба зайца. – На войне человек человека не жалеет, а вот перед гусем все штафирками сделались. Куда! На баб жалуются! – засмеялся Герасим. – С бабой сладить не могут. А от бабы тоже польза и радость бывает. У нас угольщик Серега ослеп. Ну, значит, уголь жжет, смолье, – знать, от дыму-то и ослеп. В больнице полгода был. Ослеп – шабаш. Домой отправили. И вот сердит он стал. Цельный день ругается с женой, делать-то нечего. И то не так, и это не так, и в драку лезет. Авдотья-то, жена, не выдержала, его по башке вальком-то и ахнула. А он, как она его по башке-то ударила, сразу и прозрел. Вот ведь что. Вот, доктор Иван Иванович, вы слепых-то лечите ли так?
– Ну и лекарство… – засмеялся Василий Сергеевич.
– Таким средством радикальным вас бы попользовать не мешало, – сказал Иван Иванович. – Дурь-то из головы у вас бы повышибло.
– Эх, – вздохнул Дедушка, покачав головой. – Всё это через ненастье. Время скушное – дождь и дождь…
Железнодорожный случай
Давно это было, в дни беспечной младости. Мне один мой приятель рассказал про нечаянный случай из своей жизни, с ним происшедший, называя его «железнодорожным случаем». Приятель мой Николай Петрович Собакин, которого прозывали мы просто Кокоша, был симпатичный молодой человек. Другие говорили про него «ничего себе, говорливый молодой человек». Он был брюнет, лицо такое веселое, черные усики, черные глазки, выражение несколько испуганное, ротик, когда говорил, дудочкой, несколько сюсюкал. Выражение лица было такое, что будто в чем-то оправдывался. Фигура стройная, подвижная. Когда говорил, то вынимал изящно длинными пальцами толстый серебряный портсигар с желтым шнуром и браво закуривал папиросу. Был он помощник присяжного поверенного, увлекался и часто влюблялся, как полагается молодым людям.
И вот однажды рассказал он нам, приятелям своим, что случилось с ним на железной дороге. «Такой железнодорожный случай», как сказал он нам.