Тьма в конце туннеля

Я, конечно, понял, что ударил меня блондин, но первый удар я нанес не ему, а его другу — по очкам, чтобы вырубить его из дальнейшего. Слабоглазые больше всего опасаются за свои очки. Расчет был верен, больше я его не видел. Потом я занялся блондином. Тот, видимо, посчитал, что дело сделано, и был настроен на увенчание лаврами, а не на продолжение драки. Он стоял, опустив руки, и улыбался расслабленно-горделивой улыбкой. Я сразу разрушил эту его улыбку, окровавив рот. Он попятился, оступился на ковровой дорожке и упал навзничь на чей-то столик, передавив посуду и сбросив на пол бутылки и блюда. Я стал рубить в песи, крушить в хузары, как призывает русский боевой клич, пока меня не оторвали от него какие-то доброхоты. Вмешательство посторонних не понравилось Лелиному сыну Паше, здоровенному малому, занимающемуся каратэ. Он освободил меня, а блондина ударил в солнечное сплетение. Я не заметил удара, видел только, что блондин сложился, и нанес ему снизу несколько сильных ударов в лицо. Он упал на пол, а я вернулся за столик, куда только что подали мой бифштекс. Я, конечно, запыхался, но был совершенно спокоен, налил себе водки, с удовольствием выпил и принялся за бифштекс. Над блондином уже хлопотали клубные служители, его подняли и увели.

Гелла едва успела расплатиться за побитую посуду и прочий урон, нанесенный соседям по столику, когда возле нас возникло гофманское существо, но не из добрых фей, а из отрицательной нежити: костляво-зеленое, с чудовищной копной волос, острым личиком насекомого, мокрым от слез, и оглушительно горластое. Ей-богу, грязнулька злосчастной тарусской поездки была куда привлекательней. Но ей, верно, казалось, что она нарядна, ухоженна и вполне достойна высокого места и торжественного акта возмездия.

— Там милиция! Спасите моего мужа!

И опять я проявил поразительную тупость. Что-то не везло мне с ней.

— А разве вы замужем?

— Видали! — завопила она. — Мой муж набил ему морду, а он его не знает. Муж защитил мою честь!

Гелла звонко расхохоталась.

— Еще одна такая защита, и вы останетесь вдовой.

Тут в Марине иссякли и пафос, и чувство юмора, ответ прозвучал по-босяцки:

— А ты вообще молчи, курва!

Наша официантка Таня, кустодиевская красавица с железными мышцами, взяла Марину за волосы у загривка, другой рукой ухватила за тощий зад, подняла, странно замолкшую, не сопротивляющуюся, отнесла к двери и вышвырнула вон.

Мы выпили за здоровье Тани, но расслабиться нам не дал ходивший на разведку Коля Садкович.

— Всем быстро смываться. Я с машиной. Выходите на Воровского. Продолжим у нас дома.

— Почему мы должны бежать? — возмутился я. — Он же на меня напал!

— Он исходит кровищей. Твои дружки тебя заложили, говорят, что его били скопом.

— Но это брехня!

— Я не бил его, — сказал Паша, — только применил прием.

— Администрация на твоей стороне. Они все уладят. Но нам надо делать ноги.

Он был не на шутку встревожен, и мы послушались. Семь человек набились в «Волгу», просевшую до земли.

— Дай бог, чтоб выдержали рессоры, — сказал Садкович.

Они выдержали. И мы долго гуляли в его гостеприимном доме.

На другой день я пошел в ЦДЛ узнать, чем кончилось дело. Администрация клуба переусердствовала, защищая своего; о дебоше мнимого мужа Марины, оказавшегося и впрямь работником радиокомитета, сообщили его начальству. Мне это было неприятно, хотя симпатии к пострадавшему я не испытывал. Мне куда жальче было бедную, расфуфырившуюся, как на бал, истеричку Марину.

Я остался обедать в ресторане и услышал о своем подвиге в чеканной формулировке легенды: «Трахнул жену, избил мужа и доел бифштекс».

16

Упоенный своей победой, я мечтал о новых лаврах. И они не заставили себя ждать. Но я никак не думал, что полем битвы снова окажется ЦДЛ. Здесь-то, горделиво и наивно думал я, меня будут опасаться. Да ведь чужой опыт всегда пропадает втуне. А возможно, мой будущий противник даже не слыхал, что я самый страшный аллигатор в мутных водах ЦДЛ; Однажды после затяжного обеда (появлялись все новые друзья, и обед начинался сначала), перешедшего в неторопливый ужин, по пути к выходу мы с Геллой обнаружили в пивном зале, украшенном шутливой стенной росписью, группу молодых грузинских поэтов, возглавляемых мэтром, грузином московского разлива Коберидзе. Гелла с ее блистательными переводами из Галактиона Табидзе и Симона Чиковани была для грузин чем-то вроде священной коровы. Ее сразу окружили, потащили за столик. После велеречивого тоста в ее честь все возжаждали стихов, и Гелла с величайшей охотой откликнулась на призыв.

Она читала своим поющим голосом, грузины восхищались, рыдали, целовали ей руки, вино лилось рекой, и Гелла начала распадаться. При этом она читала все равно прекрасно, но между стихами ее речи напоминали бульканье, словно из бочки с портвейном, в которой топили несчастного герцога Кларенса. Но в отличие от брата коварного Ричарда, она выныривала, быстро налаживала дыхание, и снова лилось расплавленное серебро: