Тьма сгущается

— Мы должны сохранить Котбус уже потому, что он является средоточием всех становых жил, — медленно продолжил Ратарь. — Если столица падет, то мы лишимся почти всех караванных линий с севера на юг.

— Ага, — машинально качнул головой Свеммель, словно думая о чем-то другом. Не караваны занимали его мысли. Совсем другое. Он встал и направился к карте. — У нас до сих пор открыт коридор на Глогау. Лагоаш отправил нам по нему несколько самцов-производителей, чтобы улучшить породу наших бегемотов. И они благополучно прибыли.

— Да, я слышал об этом, — кивнул маршал. — Но Зувейза может в самом скором времени перейти в наступление и попытаться блокировать наши порты.

— Они любят Мезенцио ненамного больше, чем нас, — назидательным тоном сообщил Свеммель, словно снизошел до разъяснения глупенькому маршалу очевидного. — Но те из черных, егда поумнее, любят Мезенцио стократ меньше.

— Ибо мы обращались с ними несколько мягче, чем они того заслуживали, — в тон откликнулся маршал.

— Да и в десять раз хуже обращаться с ними, и то было бы благодеянием с нашей стороны! — Свеммель гордо поднял голову. — Но час иной пробил: с альгарвейцев нам не в десять — в сто раз суровее спросить надобно! И коли раньше по мягкости сердца мы их жалели, ныне — аз воздам! Мы стребуем с них все — до последней слезы!

Что бы там в народе ни говорили про Свеммеля, но в военную годину вся надежда была лишь на него. И даже если альгарвейцы займут Котбус, остальной Ункерлант (а точнее, то, что от него останется) не отречется от своего государя и пойдет за ним.

Маршал Ратарь всем сердцем желал, чтобы обстоятельства сложились так, чтобы ему не пришлось убедиться в этом на деле.

Нарядившись по-праздничному — вышитые рубахи скрывают будничные заплатанные штаны, — Скарню, Меркеля и Рауну отправились в Павилосту на торжества по воцарению Симаню — последыша почившего графа Энкуру. У Скарню и у Рауну рубахи были коротковаты и тесноваты — обе достались в наследство от покойного Гедомину. Как Меркеля ни старалась, сделать их впору не удалось.

— Зря только время теряем на эти пустоплясы, — проворчал Рауну. Вот он уже и думать начинает как заправский крестьянин, — Работа ить не стоит. А этому-то, новому — князь он или грязь — все одно, плевать, что у нас на полях творится.

— Правда твоя, кум, — вздохнула Меркеля, — А Симаню и вовсе несладко — попал меж двумя жерновами. Его папаше такое и помститься не могло. Только эта теля приспособилась враз двух маток сосать, вот альгарвейцы его за ласку и приветили — оставили, значит, на лакомом месте. А могли ведь кого из своих туда посадить.

Она даже не удосужилась понизить голос, и люди порскнули от нее во все стороны, лишь откуда-то сзади донеслось шипение:

— Силы горние! Не слушайте эту женщину, ибо она глаголет ложь! Обуздайте ее прежде, чем за вами придут слуги Симаню либо рыжики, дабы отволочь вас в графское узилище! Ибо войти в те двери легко, а выйти оттуда мало кому удавалось!

В ответ Меркеля лишь вздернула подбородок:

— Пока мужчины в наших местах достойны называться мужчинами, такого не случится!

— Тише, милая. — Скарню придержал ее за локоть. — Не нужно так явно показывать, как сильно мы не любим рыжиков и их прихвостней. Наша задача — бить их так, чтобы они не знали, откуда сыплются удары.

Меркеля одарила его ледяным взглядом:

— Наша задача также и в том, чтобы как можно больше людей восстали против них!

— Правильно. Но ты-то делаешь совсем другое. Ты только распаляешь людей и подставляешь себя.

Лед в глазах Меркели сменило сухое жгучее пламя, и, чтобы она не успела сказать еще что-нибудь, что могло бы погубить их всех, Скарню быстро заговорил сам:

— Симаню и альгарвейцы за один день сумеют возбудить к себе больше ненависти, чем мы пытались бы раздуть против них за целый год.

К его величайшему облегчению, Меркеля поняла и кивком подтвердила его правоту. Да и потом, пока они пробирались к главной площади, она не обронила ни одного неосторожного словечка.

— А ить альгарвейцам надысь не с руки, коли кто им праздник испоганит, — хмыкнул Рауну.

— Еще бы! — шепнул в ответ Скарню. Он отлично видел расположившихся на крышах домов альгарвейских снайперов. А трон, на котором должен был венчаться на графство Симаню, охраняло столько рыжиков, что в глазах пестрило. — Только они не дураки. Будь они идиотами, мы давно бы их выгнали.

И тут заиграл оркестр. Точнее, оркестрик: волынка, туба, труба и большой барабан. Одна народная валмиерская мелодия сменяла другую. Скарню заметил, как при звуках этих простых мелодий у многих альгарвейцев надменно сморщились носы. Они воспринимали эту музыку лишь как «треньканье и бреньканье», не соответствующее их изысканному вкусу. Но вдруг один из офицеров внезапно резко рявкнул что-то по-альгарвейски, и кислые физиономии мгновенно прояснились — теперь на лицах всех рыжиков цвели улыбки. С такой улыбкой только к зубодеру идти, когда флюс на полморды.

Злобный оскал — тоже улыбка своего рода. Альгарвейцы это отлично понимали и потому скалились по самое не могу. Да, в политесе они знали толк.