Тьма под солнцем

Это и были последствия, которых так боялся Хоуи, и они были настолько ужасными, что в течение следующих нескольких недель они постепенно сломили его, как болезнь. Он спал большую часть дня, а когда не спал, погружался в бездеятельную апатию. У него не было аппетита, и иногда, когда мама настаивала на том, чтобы он что-нибудь съел, Хоуи вскоре рвало. К середине ноября он потерял пять фунтов[19], и, тем не менее, у него не было жара, доктора начали подозревать какой-нибудь экзотический вирус. Депрессия была единственным вирусом, который поразил его, мутная как вода, в которой он тонул и тонул, и, казалось, утонет. Дни проходили, и он этого не осознавал, такой оцепеневший от скорби, что слышал голоса лишь наполовину, как будто обхватил уши руками. Он различал только тень и свет, как умирающий может воспринимать мир, когда на его спину давит озёрная тина, а лёгкие полны воды. Его уныние было настолько глубоким, что он не мог ничего делать, только спать, ему не снились ни хорошие сны, ни плохие, и только ускользающий Блэквуд мог свирепствовать в его кошмарах, если поглотившее его горе не защищало от них.

До того момента, когда он снова осознал, какой это был день, он не помнил себя более двух недель. Это было второе декабря, воскресенье, и слезы матери начали возвращать Хоуи из тьмы. Через узкие, покрытые коркой глаза он понял, что находится в больнице, к его правой руке была присоединена капельница. Он потерял в весе так сильно, что чувствовал себя существом из соломы и бумаги. Он услышал, как кто-то сказал: «Обезвоживание из-за рвоты и ночной потливости. Но также преднамеренное обезвоживание, ничего нового мы в ближайшее время не увидим». Когда Хоуи попробовал поднять левую руку, он не нашёл в себе достаточно сил, чтобы свесить её с кровати.

Плач его матери был страдальческим, это были горькие рыдания безутешной женщины. Слышать его было так больно, что он не мог позволить себе уйти во тьму снова, и почувствовал себя обязанным успокоить её. Когда его мысли прояснились, он услышал, что она говорит, с такой ужасной болью: «Хоуи спас мою жизнь. Он спас меня от отчаянья, показав, что может справиться с ожогами». Мужской голос, судя по всему, принадлежал доктору. Хоуи не волновало, что говорит мужчина. Он хотел услышать больше от своей матери, и он услышал: «Я купила пистолет. Чтобы убить своего мужа. За то, что он сделал, за пожар. Но затем нам помогли, а Хоуи нашёл путь, чтобы справиться, и я увидела, что он не просто хотел жить, он хотел преуспевать. Я должна была контролировать свой гнев ради Хоуи. День за днём, год за годом он был моим героем, настолько бесстрашным для такого маленького мальчика. В нём такая сила, и он всегда будет моей сутью».

Хоуи никогда не думал о себе как о мамином герое, равно как о чьём-либо ещё. Он был просто мальчиком-неудачником, кем-то, кого не любил отец, Шрамолицым, Восьмипалым Уродцем, Дугли Уродливой Задницей, обречённым жить только потому, что боялся смерти. Голосом сухим, как подгоревший тост, он сказал: «Мама», и ему нужно было повторить это дважды, прежде чем она услышала его и подошла к кровати. Её глаза были налиты кровью, нос растёрт до красноты клинексами, бледные щеки блестели от слез, но она была такой же милой, как всегда. Хоуи всегда гордился тем, какая у него симпатичная мама. Он иногда удивлялся, если нравился какой-нибудь симпатичной девочке, но он не тратил много времени на то, чтобы беспокоиться об этом, потому что его мама и сестра были достаточно симпатичными, чтобы проводить с ними жизнь, просто зная, что они его любят. Сейчас, когда его мать наклонилась к нему, он сказал: «Сейчас со мной все в порядке», и так оно и было.

Следующим летом, за неделю до его тринадцатого дня рождения, на вторую годовщину эпизода с Блэквудом, Хоуи проснулся утром от звука ветра, свистящего на крышах. Когда он посмотрел на окно своей спальни, чёрное перо, около четырёх дюймов[20] длиной, с серым стволом, танцевало на стекле. Он смотрел на него больше десяти минут, пока тёплый июньский ветер не унёс его дальше.

Год за годом в этот день, несмотря на то, что Блэквуд умер и исчез, чёрное, как ночь, перо ворона попадало к Хауэлу, тем или иным способом: слетая по спирали с дерева и касаясь щетины на лице, выпадая из газеты, когда он открывал её, чтобы прочитать, приклеивалось вдоль подошвы его ботинка, как жевательная резинка, застревало под дворниками на лобовом стекле, когда он возвращался к машине из похода в торговый центр, однажды необъяснимым образом перо оказалось в кармане его пиджака, куда он залез за монетами для торгового автомата.… Каждый раз, несмотря на то, что это было ожидаемо, вид пера вызывал в нём содрогание от страха, дрожь, почти судорогу, хотя она никогда не длилась больше нескольких минут.