Тьма надвигается

– Охота проверить, как тебе удастся кричать с полной пастью битых зубов? – поинтересовался он.

Арестант заткнулся мигом. Бембо только ухмыльнулся.

Добравшись до верхней ступеньки, жандарм так толкнул своего подопечного, что тот впечатался в дверь лицом, и только затем, подхихикивая над его неуклюжестью, отворил дверь, чтобы подтолкнуть арестанта снова – в приемник.

Жандармский сержант за конторкой не уступал Бембо в обхвате.

– Так-так-так, – протянул он. – И что же мы видим? – Вопрос этот, как и большая часть вопросов в альгарвейских устах, был сугубо риторическим. А следующий – нет. – И за какие грехи ты приволок нашего дорогого друга Мартусино на сей раз?

– Болтался перед витриной ювелирной мастерской, сержант, – ответил Бембо.

– Ах ты, лживый мешок кишок! – взвыл Мартусино и обернулся к сержанту: – Да я всего-то мимо проходил, Пезаро, вот могилой мамы клянусь! Мне последнего срока в исправиловке хватило! Я завязал, честно!

Прозвучало это не столь убедительно, как могло бы: в кандалах воришке неудобно было разговаривать руками.

Сержант Пезаро с сомнением глянул на своего подчиненного.

– Ага, хватило ему! – рявкнул Бембо. – Мало ему показалось! Я его как увидел, так сразу обшарил. Вон что ему в кошель поясной закатилось!

Из собственного кошелька жандарм извлек три золотых колечка: одно простое, другое с блестящим граненым гагатом, а третье – с сапфиром впечатляющих размеров.

– В первый раз вижу! – выпалил Мартусино.

Пезаро окунул перо в чернильницу.

– «Обвиняется в краже», – вывел он на листе бумаги. – «Обвиняется в намерении совершить кражу…» Может, судье надоест моя писанина и он все же тебя повесит, а? По мне, Мартусино, так давно пора.

– Да этот жирный боров невинного человека подставил! – заорал Мартусино. – Подсунул он мне эти колечки, навоза кусок! Точно вам говорю – впервые в жизни их вижу, и ни одна душа живая с этим не поспорит!

Будучи констеблем, Бембо приходилось сносить более серьезные оскорбления, чем потерпел бы любой другой альгарвеец, равно как позволялось причинять обиды с большей легкостью, чем многим его соотечественникам. Но всему имелся свой предел. «Мешок кишок» подходил к этому пределу вплотную, а уже «навоза кусок» переходил все границы. Бембо снова вооружился дубинкой и огрел воришку со всех сил по темени. Арестант взвыл.

– Получил увечье при сопротивлении аресту, – заметил Пезаро, вписывая в бланк еще одну строку.

Мартусино взвыл громче прежнего, не то от боли, не то от обиды. Сержант покачал головой.

– Заткнулся б ты, а? Отведи его на портрет, Бембо, а потом в камеру, и чтоб я его больше не слышал!

– Беспременно, сержант. У меня самого уже голова болит. – Жандарм взмахнул дубинкой. – Давай, пошевеливайся, пока снова не схлопотал.

Мартусино зашевелился. Бембо отвел его в архивный отдел, чтобы занести сведения о нем в дело. Симпатичная художница набросала портрет воришки. Бембо всегда поражало, как она несколькими ловкими мазками грифеля или угольного карандаша могла перенести на бумагу душу человека. То не было чародейство в обычном понимании слова… но все равно казалось чудом.

А еще жандарма поражало, как ладно художница наполняла собою блузку.

– Ну почему бы тебе со мной не поужинать, Саффа? – проговорил он – верней, хотя и немилосердней, было бы сказать «проныл».

– Потому что не в настроении заниматься борьбой, – отмолвила та. – Давай лучше я тебе сразу пощечину дам? Как будто и поужинали.

Она склонилась к мольберту. У Мартусино хватило глупости рассмеяться. Бембо наступил ему на ногу. Всем весом. Арестант пискнул. Бембо сделал все, чтобы расплющить ему пару пальцев, но, кажется, не вышло. Саффа продолжала рисовать. В жандармских участках такое случалось постоянно. Порой и не такое случалось. Все об этом знали, но шума не поднимал никто – с какой стати?

– Браслетики с него придется снять на минуту, – сообщила Саффа, закончив с портретом. – Он должен подписать набросок и пальчики оставить заодно.

Один из охранников в архиве держал Мартусино на прицеле карманного жезла, покуда Бембо расстегивал кандалы. Арестант с неохотой нацарапал свое имя под нарисованным Саффой портретом и еще менее охотно позволил намазать свои пальцы чернилами, чтобы оставить отпечатки на бумаге.

– Вышел ты покуда из дела, приятель, – добродушно заметил Бембо. – Теперь попробуй увести хоть чужой грош, и чародеи выведут нас прямо к твоему крыльцу.

Кандалы снова сомкнулись на запястьях Мартусино.

– В этот раз я ничего не украл! – запротестовал арестант.

– Ага. А детишек достают из-под фигового дерева, – отозвался Бембо.

Он и Мартусино оба знали, что чародей-уголовник может разорвать симпатическую связь между преступником и его портретом, подписью и отпечатками пальцев. Но если портрет помечен отпечатками и подписью, сделать это сложней и куда обременительней для кошелька того, кто привлек внимание жандармерии.

– Готово, – объявила Саффа.