Тьма надвигается

Фортвежская армия использовала бегемотов для прорыва укрепленных позиций, выделяя их в помощь пехотным полкам по всей линии фронта. Леофсиг никогда не видел такое количество могучих зверей в одном месте. Зрелище ему очень не нравилось и понравилось еще меньше, когда бегемоты разом опустили тяжелые головы, нацелив здоровенные рога в сторону фортвежцев, и заковыляли вперед – поначалу медленно и неуклюже, но очень быстро они набрали скорость…

И прошли сквозь строй фортвежских улан, словно сквозь солому, стаптывая коней и единорогов. Экипажи на спинах рогатых великанов сеяли хаос и погибель огнем жезлов и пламенем рвущихся ядер. А бегемота остановить было непросто. Броня защищала их от лучей, а прицелиться в седоков – кирасир, как успел заметить Леофсиг, – на движущейся мишени было практически невозможно.

Кавалерия оказалась уничтожена или рассеяна их атакой, как фортвежские драконы – стаей альгарвейских, теперь с удвоенной силой набросившихся с воздуха на позиции противника, уже прорванные атакой бегемотов. Леофсиг выстрелил в солдат на спине ближайшего зверя – выстрелил и промахнулся, а в следующий миг ядро разорвалось рядом с ним. Взрывная волна сбила солдата с ног, швырнув лицом в пыль.

Леофсиг поспешно вскочил снова. Альгарвейская пехота перешла в наступление, устремившись сквозь брешь, прорванную бегемотами в рядах фортвежцев.

Рядом оказался офицер – какой-то незнакомый, но все же командир.

– Что нам делать, сударь?

– Что делать? – эхом отозвался капитан. Выглядел он, словно оглоушенный. – Отступать, что еще? Здесь они нас разгромили. Возможно, мы еще сможем отбиться, хотя как сопротивляться такому…

Помотав головой, он развернулся и побрел на запад, в сторону границы. Ошеломленный Леофсиг последовал за ним.

Не склонный к ложной скромности, маршал Ратарь отлично знал, что во всем Ункерланте его превосходит властью только один человек. Никто из герцогов, баронов и князей не мог сравниться влиянием с главнокомандующим армией конунга Свеммеля. Никто из придворных в Котбусе не мог близко сравниться с ним, и никому из дворцовых подличателей не удалось заставить конунга усомниться в верности Ратаря – а пытались многие.

О да, властью маршал уступал только самому Свеммелю. Когда Ратарь проходил коридорами похожего на крепость дворца, высившегося на холме в центре столицы, сердца придворных преисполнялись зависти. Зеленая лента, наискось пересекавшая сланцево-серый мундир, говорила о высоком положении тем, кто не узнавал суровые, резкие черты маршальского лица. Женщины, почитавшиеся прекрасными, находили это лицо привлекательным. Ратарь мог бы овладеть многими из этих женщин – включая и тех, чьи мужья желали его погибели. Если бы маршал мог с уверенностью определить, кого из этих дам притягивал мундир, а кого – мужчина под мундиром, он получил бы куда больше удовольствия от этого занятия.

А может, и нет. Развлечения в обычном понятии слова маршала не слишком привлекали. Кроме того, он знал одну тайну, ведомую только ему, – хотя, быть может, кое-кто из его старших подчиненных или другие министры конунга Свеммеля подозревали о ее сущности. Ратарь мог бы выдать эту тайну без всякого страха, но знал, что никто ему все равно не поверит, и потому молчал. Болтливость его натуре не была присуща.

Прежде чем прошествовать в палату аудиенций к своему монарху, маршал снял меч с перевязи и уложил на полку в передней. Потом телохранители конунга обыскали его, тщательно и мелочно, будто пленного. Окажись на месте Ратаря женщина, ее осматривали бы матроны.

Унизительным этот осмотр маршалу не казался. Телохранители исполняли свой долг. Ратарь впал бы в ярость (а конунг Свеммель – в бешенство), если бы те пропустили посетителя без досмотра.

– Проходите, сударь, – произнес в конце концов один телохранитель.

Ратарь промедлил еще минуту, оправляя мундир, потом шагнул через порог. Перед лицом владыки Ункерланта суровое маршальское спокойствие дало трещину.

– Ваше величество! – вскричал он. – Сердечно благодарю, что был допущен в ваше присутствие!

Он пал ниц, коснувшись лбом зеленой ковровой дорожки, тянувшейся к трону, на котором восседал конунг Свеммель.

Собственно, любой стул, на котором восседал Свеммель, превращался в трон – самим фактом прикосновения царского седалища. Этот трон, хотя и позолоченный, впечатлял куда меньше, чем парадный, усыпанный самоцветами, что громоздился в Великом чертоге конунгов (его Ратарь полагал нестерпимо безвкусным – еще один бережно хранимый секрет).

– Восстань, маршал, – приказал Свеммель тоненьким голоском.

Ратарь поднялся и вновь почтил его величество поклоном, в этот раз простым поясным.