Тьма. Испытание Злом

Трясущимися руками ссыпав монеты в поясной кошель, торговец напустился на своих слуг, принялся стегать их плетью, вымещая испуг: «Вот я вас ужо, мерины! Будете знать дело! Чуть под беду не подвели!» Те стояли, втянув голову в плечи, покорно принимали удары, не пытаясь уклониться. И то сказать – зачем? Пусть тешится хозяин. Силенок у него, как у дитя малого, да через одёжу бьет – боли вовсе никакой, а стыд и потерпеть можно…

– Не было у бабы заботы – купила порося! – посмеивался вслух разводящий Кнут, не смущаясь тем обстоятельством, что в роли «бабы» оказалось высочайшее начальство.

С рабом сразу возникли проблемы. Первое – идти сам он не мог, приходилось вести под руки, как пьяного. Вот картина! Самое то занятие для гвардейцев!

Второе – куда вообще его девать? Не таскать же за собой всю смену? Скоро сгустится тьма, полезут из всех щелей, из тайных своих укрытий ночные твари – только успевай отбиваться, и полудохлый раб в таком деле никак не подмога. Пожалуй, еще и человека к нему придется приставить, следить, чтобы не сожрал кто начальникову собственность! В казарму свести? Крюк большой. Постучать в первую попавшуюся дверь, оставить до утра и велеть хозяевам, чтобы приглядели? Сбежит. Обученные надсмотрщики не уследили, куда там простым горожанам! Это он сейчас ковыляет, ногой за ногу заплетается – а может, нарочно, бдительность усыпляет? Короче, беспокойство одно!

– И зачем ты вообще его купил, командир?! – Кнут не смог сдержать досаду, хоть и понимал, что подает своим подчиненным далеко не лучший пример.

Ланцтрегер Йорген фон Раух поднял на разводящего свои странные янтарно-желтые глаза, помолчал, будто обдумывая ответ, а потом вымолвил:

– Вот и я думаю – зачем?

Глава 2, в которой юному гвардейцу Вольфи выпадает немыслимая удача, раб лелеет кровожадные мечты, а ланцтрегера Йоргена фон Рауха хотят женить

Тем и отличается начальник от подчиненного, что второй умеет лишь обозначить проблему, первый же знает, как ее решить.

В планы Йоргена фон Рауха отнюдь не входило всю смену таскать за собой по ночным улицам гремящего цепями, склонного к побегу раба. Он живо нашел выход из положения. Велел Рыжему Вольфи, пока окончательно не стемнело, отвести свое приобретение в казарму.

– А как он обратно будет возвращаться в одиночку по темноте? – забеспокоился разводящий. Парень ему нравился, потому что напоминал старшего сына, погибшего в сражении за Керланд. – Сожрут ведь дорогой.

– Не будет он возвращаться. Там, в казарме, и останется. И без него обойдемся как-нибудь.

Веснушчатая физиономия Вольфи озарилась счастливейшей улыбкой и стала выглядеть еще глупее, чем обычно. «Вот везуха так везуха!» – читалось на лице парня, как на странице открытой книги. Уроженец южного ландлага, он как никто другой страдал от пронизывающего холода северных ночей и всякий раз, заступая в караул у ворот или отправляясь на патрулирование улиц, о возвращении в казарму мечтал даже более страстно, нежели о родных своих Холмах.

– Но-но! – прикрикнул разводящий строго. – Ты не очень-то скалься! Обрадовался! Утром будешь нужники чистить, чтобы жизнь медом не казалась!

Разводящего Рыжий Вольфи не слишком-то боялся, поэтому улыбнулся еще шире. Подумаешь, нужники! Первый раз, что ли? Зато в тепле! И выспится как следует, и лишнюю миску каши перехватит поутру – стряпуха Марта всегда щедро расплачивается с тем, кто первым успеет вынести помойные баки и натаскать воды из колодца… И впрямь, не жизнь, а мед благоуханный!

– Пшли уже! – усмехнулся ланцтрегер. Ход мыслей юного гвардейца был ему понятен до тонкостей. – Раба пока закроешь в карцере. Проследи, чтобы накормили хорошенько, да сам вместо него смотри все не слопай… Что еще? Да, если попытается сбежать дорогой – можешь пристрелить, я сердиться не стану.

Последнее было сказано нарочито четко и раздельно, специально для иноземца-раба. Чтобы уяснил.

– Слушаюсь! – лихо пристукнув каблуком, козырнул Вольфи. В голосе его звучало неподдельное детское счастье. Потому что вместо одной дополнительной миски наметились по крайней мере полторы. Ведь его милость господин ланцтрегер выразился вполне определенно: «все не слопай», а не «не слопай вообще»!

Удивительно спокойно прошла ночь – с предыдущей не сравнить. Всего три нападения за смену, и те несерьезные!

Зубастая гифта[2] выползла из сточной канавы, тощая, голодная после зимней спячки. Из зловонной пасти стекала едкая слюна, и там, куда падали капли, пенился с шипением булыжник мостовой. Кнут разрубил ее тело напополам одним ударом секиры и останки сжег, чтобы не срослись.