Тьма

– Да, конечно… – засуетилась теща. – Его нужно накормить. Столько дней не ел!

Она побежала на кухню и скоро вернулась с куском сладкого пирога и кружкой с молоком.

– На, сыночка… Кушай.

Но оживший ребенок не пытался даже шевельнуться.

– Непонятно, – заметил Гена.

– Чего тебе непонятно! – в сердцах спросила теща.

– Непонятно, почему он так ведет себя.

– А как он должен себя вести?

– Двигаться, кушать… И, вообще… Он же своими ногами пришел домой.

– Уберите его! – взмолилась Света.

– Куда же мы его уберем? – недовольно произнесла теща.

– Туда, откуда он явился.

– Это на кладбище, что ли? Ты, девка, в своем ли уме?! Он же живой! Да и ночь сейчас…

Мальчик неожиданно открыл ротик, и оттуда посыпались черви и личинки.

– Уберите!!! – Света визжала так громко, что ее вопли, пожалуй, были слышны в соседних домах, тем более окно оставалось открытым. – Он же – покойник! Это не мой сын!

– Н-да, – произнес Гена. – Нужно что-то делать. Давайте пока что уберем его отсюда, запрем куда-нибудь…

– Куда запрем? – спросила теща.

– Да хоть в кладовку. Или в погреб…

– Он нас убьет! – продолжала кричать Света.

– Хватит орать! – прикрикнула на нее Анна Григорьевна. – И так всю улицу разбудила! Никто тебя убивать не собирается. Правда, Славик? Ведь ты мамку не тронешь? И бабку не тронешь? Вот молодец! – Теща разговаривала с малюткой, словно он ей отвечал. Однако Славик стоял все так же неподвижно и лишь таращил на родню ружейные дула глаз.

Так продолжалось где-то с час. Мальчик замер, словно заледенел, а родственники не знали, что с ним делать. Появись он в прежнем обличье, их радости не было бы предела. Но в таком виде… Да лучше бы он и не приходил, а спокойно лежал в земле, оплакиваемый близкими.

– Отведем его в кладовку, – наконец согласилась теща.

В кладовке у Соколовых, как и у всех прочих, хранились разные, не нужные до времени или вышедшие из употребления вещи; например: полушубки, зимние шапки, лыжи, старый телевизор, ламповый приемник «Фестиваль», граммофонные пластинки и прочий хлам. Имелась здесь и десятилитровая бутыль самогона, настоянного на сушеных вишневых ягодах и дубовой коре. Для Славика теща постелила на полу старые пальто, потом взяла мальчика на руки, отнесла в кладовку и, положив на них, закрыла дверь на засов.

– Теперь спать! – приказала она.

– Какой уж тут сон, – отозвался Гена. – Давайте решать, чего дальше с ним делать.

– Утром разберемся, – ответила теща. – Утро вечера мудренее. – Она взглянула на часы. – Три доходит. Скоро светать начнет.

– Мамочка, дорогая! – заверещала Света. – Отнесите его, пожалуйста, назад! Христом богом прошу! Не даст он нам жизни. А червей видели? Он же гниет!

Из кладовки раздался грохот.

– Чего он там делает?! – всполошилась теща.

– Мамочка, ради всего святого!..

– Да не нуди ты, Светка! Без тебя тошно!

Снова послышался грохот, а потом звон разбиваемой бутыли.

– Четверть грохнул, – обреченно произнесла Анна Григорьевна. – Десять литров! Какой первак был! Как слеза! Не хуже коньяка магазинного.

Гена отворил дверь кладовки. Его мертвый сынок стоял посредине громадной самогонной лужи и, казалось, улыбался.

– Ну, ты и урод, – пробормотал Гена.

По дому пополз густой самогонный дух. Теща и зять молча созерцали содеянное Славиком. Самогона было жалко. Но еще больше удручало полное бессилие. Было совершенно непонятно, как вести себя дальше.

Неожиданно малютка не по-детски разинул рот, нет, скорее пасть, и изверг из себя новую порцию червей и личинок пополам с какими-то отвратительными ошметками не то гниющей плоти, не то блевотины. Трупный запах перебил даже густой дух алкоголя.

Гена содрогнулся от омерзения, а теща, зажав рот рукой, выскочила во двор.

Через пять минут совещание продолжилось.

– В погреб его надо, – предложил Гена.

– Ну, конечно, в погреб… Сейчас! Он там все запасы на зиму переколотит. Огурчики, помидорчики… А остальное добро?.. Сладости, варенье… Там одних компотов – двадцать банок! Нет, Светка права. Нужно отнести его назад на кладбище и закопать. Бери-ка лопату, зятек… И молоток с гвоздями прихвати.

Вскоре в предрассветном сумраке можно было различить довольно странную процессию. Впереди шагала Анна Григорьевна с младенцем на руках, позади нее, почему-то крадучись, шел Гена с лопатой в одной руке и керосиновой лампой в другой. Направлялись они на новое кладбище, до которого было рукой подать.

Еще стояла глубокая ночь, но уже чувствовалось приближение утра. Посвежело. Задул прохладный ветерок. Звезды помутнели, словно на черный бархат небес брызнула молочная струя. В кустах завозилась какая-то бедолага-птаха, вспомнила, что скоро вновь предстоит заботиться о пропитании птенцам, да и себе тоже, жалобно пискнула и вновь склонила головку набок.

Город спал. Ни единого огонька не было видно в окнах. Казалось, если прислушаться, можно уловить сопение и храп множества носов и ртов.