Тлеющий огонь

Погрузив руки в теплую мыльную воду в наполненной почти до краев раковине, Мириам вдруг оказалась во власти настолько ярких и мучительных воспоминаний, что невольно пошатнулась. Это были не явственные воспоминания, а скорее ощущение: внезапный толчок горячей артериальной крови, поднимающейся по пальцам, и сразу после него — шок разочарования. Скорби. Невозможности отыграть все назад. Она стояла у раковины в крохотной ванной, опустив руки в воду, и не могла пошевелиться целую минуту, а может, даже две. Правая рука, будто в спазме, намертво вцепилась в щетку для ногтей, а левая — в ножницы.

Затем напряжение спало, руки расслабились, и она пришла в себя. Вытащив пробку слива, она посмотрела, как убегает мыльная вода, и положила щетку и ножницы на маленькую полочку под зеркалом. Потом тщательно вытерла руки и, смочив ватный диск антисептическим лосьоном, аккуратно обработала царапины на шее и руках. Отрезав от рулона несколько полосок лейкопластыря, заклеила ими самые глубокие царапины на левом предплечье.

Закончив, Мириам перешла в каюту и занялась уборкой. Она вернула на место упавшие с полок книги и деревянную шкатулку; с помощью щетки и совка собрала с пола осколки и рассыпавшуюся землю: один из горшков с растениями упал с подоконника и разбился. Само растение, небольшой стебелек эстрагона, пришлось выбросить. Несмотря на то что спина ныла, а стоять на полу на коленях было очень больно, она продолжала действовать упорно и методично, изо всех сил стараясь стереть все следы стычки со злобной девчонкой. Ее душила ярость, но ей удавалось ее сдерживать, пока под столом не нашлась слегка погнутая золотая сережка Лоррейн. Вот тогда Мириам разрыдалась.

Почему людям обязательно надо брать то, что им не принадлежит? Почему им надо взять и испортить то, что принадлежит ей?

Самым ярким воспоминанием Мириам о том, что произошло сразу после похищения, была вовсе не больница. И не мать, которая рыдала так сильно, что буквально висела на руках отца, когда они приехали ее навестить в самый первый раз. Не многочасовые беседы с полицией и не разбившие у их дома лагерь многочисленные журналисты с телекамерами. Больше всего ей запомнилась невероятная доброта родителей Лоррейн. Отец Лоррейн, войдя в ее больничную палату, сжал ей руку и заплакал, бормоча:

— Слава богу, слава богу, что с тобой все в порядке.

Мириам не поверила, что он говорил искренне. Наверняка он думал: Почему не ты? Почему это была не ты?

После похорон Лоррейн в доме ее родителей устроили поминки. Мириам спросила, может ли она подняться наверх в комнату Лоррейн и немного побыть в ней, и мать Лоррейн, эта маленькая сломленная горем женщина, сумела ей улыбнуться.

— Конечно, можно, — сказала она. — Тебе здесь всегда рады. Приходи в любое время, когда захочешь.

Наверху, сидя за туалетным столиком Лоррейн, Мириам разглядывала яркие резинки для волос своей подруги, ее губную помаду темно-розового и красного цвета, тени для век — пурпурные, голубые и белые. Перед зеркалом стояла шкатулка для драгоценностей, которая, когда ее открывали, играла мелодию «Зеленые рукава» [2]. Мириам восхищалась ею с самого детства. Внутри лежали ожерелья и браслеты, кольцо, слишком маленькое для пальцев Мириам, и миниатюрные золотые серьги-конго, которые она сунула в карман куртки.

С поминок она ушла, не попрощавшись.

Через три дня машину Джереми обнаружили на автостоянке у скалы в районе, который иронически называли «живописной местностью». Это было одно из мест, куда люди приезжали, чтобы свести счеты с жизнью. Еще через три дня береговая охрана прекратила поиски из-за непогоды. А через три недели двое маленьких детей, играя на пляже неподалеку от Гастингса, наткнулись на отрубленную человеческую ступню, чей размер и цвет были такими же, как у Джереми. Совпадала и группа крови. Он ушел в мир иной, и не важно, разбился ли он о скалы или был зарезан винтом проходящего судна. От него осталась только записка, найденная в бардачке брошенной им машины, с одним-единственным словом: Простите.

Простите.

В школе Мириам все жалели. Всем было ее жаль, но никому не хотелось иметь с ней дело. Все на нее смотрели, но никто не встречался с ней взглядом. Ее имя было у всех на устах, но никто с ней не разговаривал ни на переменах, ни во время обеда. Когда она проходила мимо, все, даже учителя, ласково улыбались ей, но при этом глядели не на нее, а куда-то поверх ее головы. На ней словно было клеймо. Родители, психолог, полицейские — все говорили ей, что в случившемся с Лоррейн нет ее вины.

— Никто и не думает, что ты должна была поступить иначе, Мириам.

Но то, что они сочли необходимым это сказать, говорило само за себя. Тот факт, что они говорили это, означал, что на самом деле они думали об этом и считали: Ты могла поступить иначе. Никто не ждал от тебя этого. Но ты могла.

Никто никогда не произнес это вслух. Пока не появился Тео Майерсон.

Сумевшая спастись