Тюрьма

Он не заметил, как быстро прошло время прогулки, и, когда рябой надзиратель, подойдя к нему, сказал: "Пожалуйте в камеру..." - он удивлённо воскликнул:

- Уже?

Надзиратель утвердительно кивнул головой. В коридоре он тихо сообщил Мише:

- А у меня мамаша в богадельне...

И виновато опустил голову.

- Ага!.. Ну - ничего! - улыбаясь, сказал Миша, не найдя более удачных слов. Снова закрылась тяжёлая дверь камеры, резко и зло загремело железо засова и замка...

Так и потекла его жизнь день за днём, однообразно правильная, одноцветная...

V

...Поверка давно кончилась, и тюрьма спит тяжёлым сном. Сквозь глазок в двери из коридора доносятся порою какие-то странные звуки... Кто-то шепчет во сне, - кто-то бредит, должно быть. Тихо шаркают за дверью шаги надзирателя - сегодня дежурит старик с неподвижными глазами. Он медленно ходит по коридору и бормочет, а Миша лежит на нарах и, чутко прислушиваясь, думает.

Сегодня, во время прогулки, рябой досказал ему свою историю. Он - сын какого-то офицера, который соблазнил его мать, швейку, и - бросил её, оставив на память о себе свою фотографическую карточку и ребёнка. Молодая женщина четырнадцать лет нянчила сына и всё работала без отдыха, не имея в жизни ничего, кроме сына. Она отдала его в приходскую школу, потом в городское училище, но там однажды учитель дёрнул мальчика за волосы, и мать, никогда не сказавшая сыну своему даже грубого слова, взяла его домой. Потом она нашла ему место писца у судебного следователя, а сама все шила, делала цветы, вязала чулки, всё работала. Сына взяли в солдаты, и там он, воспитанный любовью матери и влюблённый в неё, не стерпев насмешек над нею со стороны унтер-офицера, ударил начальника во время ученья. За это его отдали на три года в дисциплинарный батальон, без зачёта службы, а мать его всё работала и плакала над жизнью своего сына. Прослужив в солдатах семь лет, измученный, запуганный, он воротился домой и нашёл мать почти ослепшей, - она уже не могла работать, а ходила на паперти церквей собирать милостину... Но и тогда она подарила ему шарф, связанный ею, - последнюю работу дряхлых пальцев и полуслепых глаз, последнее воплощение своих сил, безропотно отданных сыну. Он несколько месяцев не мог найти себе дела и жил милостиной, собранной матерью. А потом она совсем ослепла; он, наконец, получил место в тюрьме; кто-то поместил слепую старуху в богадельню, и там она теперь вяжет чулки сыну своему...

"Какая женщина! - - думал Миша. - Сколько любви... сколько простой, трогательной красоты!"

Он вспомнил пугливые, недоумевающие глаза рябого, его тихий голос...

- Какой же смысл в её труде, если сын всё-таки...

- Господин Малинин! - послышался громкий шёпот.

Миша вскочил с нар, - в окошечке двери беспокойно светился глаз надзирателя.

- Вы чего говорите? - спрашивал старик.

- Я? Я - не говорю... - удивлённо ответил Миша.

- Ведь я слышал!

- Это, должно быть, так...

- То-то... А вы удержите себя...

Глаз надзирателя на минуту скрылся, потом снова явился, и старик заговорил предупреждающим шёпотом:

- Вот так же всё разговаривал с самим собой... один тут... сказать правду - племянник он мне...

- Ну? - быстро спросил Миша.

- Ну, и свезли его в сумасшедший дом...

- Племянник ваш?

Глаз странно прыгал, - должно быть, надзиратель утвердительно кивал головой.

- И - сидел здесь? - тихо спросил Миша.

- В девятом номере...

- И вы его... вы - тоже были здесь? - не сразу сказал Миша.

- Я здесь - семнадцать лет, - спокойно ответил старик.

Миша, глядя на тусклый глаз старика, на его длинный хрящеватый нос, хотел спросить его:

"Неужели и племянника своего вы так же вот караулили, как меня?"

Но, боясь обидеть старика, он не спросил об этом, а только сказал:

- Давно вы здесь...

- Подождите-ка, я стул принесу себе, - подмигнув, зашептал старик, - а то - трудно мне нагибаться... спина болит.

Он ушёл. Миша стоял перед дверью, слушая шарканье его ног, и думал:

"Если у человека есть душа - у этого она должна быть такая же тёмная, сморщенная и сухая, как его лицо..."

Старик воротился, бесшумно приставил к двери стул, и снова в круглом отверстии явился его глаз и мохнатая, седая бровь, высоко поднятая над ним.

- Вот так-то лучше, - заговорил он. - Спать я не могу - косточки болят... И вы не спите... вот мы и поговорим... Ночью это можно... днём нельзя, а ночью - кто узнает? Днём-то я притворяюсь, будто строгий с вами... нельзя иначе, начальство требует! А ночью и с вами можно поговорить... К тому же - какой вы преступник? Эхе-хе! Жалко мне вас... Смеётесь вы, радуетесь, будто вам чин дали... молодость! Повинились бы вы начальству-то...

Мише стало неприятно слушать. Он нервно наклонился к двери и спросил старика:

- Ваш племянник чем занимался?

Снова зашуршал в камере сухой, бесцветный голос: