Тюфяк

От стаканчика Павел отказался и выпил только рюмку; но Масуров выпил целый стакан.

- Послушайте, братец, - начал он, садясь около Павла, - что, если я вас о чем попрошу, исполните?

- Что такое?

- Нет, скажите наперед, что вы не откажете.

- Я не знаю, в чем еще состоит просьба.

- Нет ли у вас рублей двухсот взаймы? Я так издержался, что, ей-богу, даже совестно! Только жене, ради бога, не говорите, - продолжал он шепотом, - она терпеть этого не может; мне, знаете, маленькая нуждишка на собственные депансы{315}.

Мороз пробежал по коже Павла; он почувствовал полное отвращение к зятю.

- Я не имею денег, - отвечал он сухо.

- Ах, черт возьми, это скверно! Не знаете ли по крайней мере у кого занять? - продолжал не унывавший Масуров. - Покутили бы, канальство, вместе!

Павел на это ничего не ответил, но молча встал и пошел было в соседнюю комнату.

- Куда это вы? - спросил его Масуров.

- Я ищу сестру; хочу проститься.

- Посидите! Она сейчас выйдет. Вы, видно, не охотники пошалить? А еще... - Продолжение этой речи было прервано приходом Лизаветы Васильевны.

- Прощай, сестрица, - сказал Павел, не могши подавить в себе неприятного чувства.

- Обедай у нас, Поль!

Павел хотел было отказаться, но ему жаль стало сестры, и он снова сел на прежнее место. Через несколько минут в комнату вошел с нянькой старший сын Лизаветы Васильевны. Он, ни слова не говоря и только поглядывая искоса на незнакомое ему лицо Павла, подошел к матери и положил к ней головку на колени. Лизавета Васильевна взяла его к себе на руки и начала целовать. Павел любовался племянником и, кажется, забыл неприятное впечатление, произведенное на него зятем: ребенок был действительно хорош собою.

- Поленька! Кто это сидит? - спрашивала его Лизавета Васильевна, указывая на брата.

Ребенок глядел на Павла и молчал.

- Постой, я тебе на ушко шепну, - продолжала мать и, пригнув его головку, что-то ему шепнула.

- Кто же? - снова повторила она, указывая на брата.

- Дада, - отвечал шепотом ребенок.

- Полька! Поди сюда! - кричал Масуров, видно, желавший тоже приласкать сына.

Ребенок посмотрел на него и не думал сходить с коленей матери.

- Поди сюда, говорят тебе, - повторил Масуров, протягивая руки. - Лиза, душка моя, пошли его ко мне.

- Поди к отцу, - сказала Лизавета Васильевна, ссаживая Поля с коленей.

Ребенок нехотя начал переходить комнату; но только что подошел к папеньке, как сейчас же заревел: Михайло Николаич, по обыкновению, ухватил его пухленькую щечку между пальцами и начал трясти.

- Экий какой! Сейчас и заплакал!

Лизавета Васильевна молча встала и взяла опять сына к себе на колени; дитя тотчас же замолчало.

Обед прошел обыкновенным своим порядком. Павел и Лизавета Васильевна мало ели и больше молчали; но зато много ел и много говорил Михайло Николаич. Он рассказывал шурину довольно странные про себя вещи; так, например, он говорил, что в турецкую кампанию какой-то янычар с дьявольскими усами отрубил у него у правой ноги икру; но их полковой медик, отличнейший знаток, так что все петербургские врачи против него ни к черту не годятся, пришил ему эту икру, и не его собственную, которая второпях была затеряна, а икру мертвого солдата. О своей физической силе и охотничьих своих способностях он тоже отзывался не очень скромно: с божбой и клятвою уверял он своих слушателей, что в прежние годы останавливал шесть лошадей, взявшись обеими руками за заднее каретное колесо, бил пулей бекасов и затравливал с четырьмя борзыми собаками в один день по двадцати пар волков.

Павел ушел от сестры с грустным и тяжелым чувством. "Она более чем несчастна, - говорил он сам с собою. - Добрая, благородная! И кто же ее муж? Кто этот человек, с которым суждено ей провести всю жизнь? Он мот, лгун, необразованный, невежа и даже, кажется, низкий человек!"

IV

ПАВЕЛ