Тисса горит

— Дураки! — продолжал Вильнер, невозмутимо размешивая похлебку. — Вы мне напоминаете жука, попавшего в хрен. Дураки хрен считают самым сладким блюдом. Первая революция, вторая революция! Сумасшедший дом! Нет ли у кого-нибудь папиросы? — докончил он немного тише, но все еще достаточно громко.

— Вот видите, брат Вильнер, — заговорил высокий молодой человек с волосами, спадавшими ему на плечи. Он лежал на кровати и при разговоре размахивал руками до самого потолка. — Вот видите, вы осуждаете ошибки большевиков, а сами тоже не свободны от ошибок, или вы думаете, что в теле, отравленном алкоголем и никотином, может быть душа, достаточно сильная и чистая, чтобы успешно бороться со злом?

— Пошел ты к чортовой матери, дурак… слюнтяй…

— Только основанный на христианском воздержании…

Вильнер со злостью подскочил к говорящему и, демонстративно повернувшись к нему спиной, заорал:

— Говори мне в…, скотина, это я еще готов выносить! Когда же я вижу твое лицо, то сразу становлюсь антисемитом. Право же, я человек без предрассудков, любую б…, любого убийцу готов назвать братом, но чего уже я никак переварить не могу — это, что полоумный сын еврейского служки проповедует христианство.

— Бедный брат мой! — вздохнул длинноволосый и, потянувшись, поднялся с кровати.

— Братом зовешь, сопляк!.. Ну, если ты мне действительно брат, то сходи и принеси немного соли. В двадцатом бараке купили сегодня полкило. Сбегай, попроси у них горсточку.

Длинноволосый вышел.

Я подсел к Секерешу на кровать.

Пойтек дал мне тарелку с вилкой.

— Это и есть эмиграция? — обратился я к Секерешу.

— И это эмиграция, — ответил Секереш. — Для поля нужен навоз — иначе оно родить не будет… Не слушай этих глупцов, — продолжал он, помолчав немного. — Они не плохие парни, только немного свихнулись. К тому или другому еще вернется рассудок.

На стене против меня красовалась надпись:

С ГОЛОДУ ИЗДОХНУТЬ НЕ СТЫДНО

— Обнадеживают?.. — кивнул я Секерешу на эту надпись.

— Не бойся, с голоду не издохнем! Времени не хватит издохнуть… Только слепой не видит, что мы накануне победы.

Кровать, на которой нам предстояло разместиться, была узка для двоих. Стоило одному пошевельнуться, и другой должен был остерегаться, как бы не упасть. После обеда я основательно выспался, и теперь мне совсем не хотелось спать. Три наши сожителя уже давно храпели взапуски, но мы двое — Пойтек и я — все еще разговаривали.

— Ты первым делом должен научиться по-немецки. Тогда ты сможешь все читать и, может быть, участвовать в австрийском движении. Не так-то уж трудно выучиться языку. Когда я впервые попал в Вену, мне было, примерно, столько же лет, сколько тебе сейчас. Шесть месяцев я работал на фабрике, два месяца пешком бродил по Тиролю и Штирии и так овладел немецким языком, что когда попал на военную службу… впрочем, это ты уже знаешь…

— По книжке учился?

— Какого чорта! Ходил на собрания. В театре был несколько раз, а потом у товарищей-женщин учился. Ты тоже вскоре поймешь, как надо учиться. Здесь, в бараке, несколько польских и югославских товарищей, а в соседнем живут австрийцы. А затем постарайся читать газеты.

— А на что мы, собственно, жить будем?

— Этого я тоже не знаю. Получить работу почти невозможно. Я уже четыре недели здесь. Одну неделю я рубил дрова в лесу, но зарабатывал так мало, что даже досыта не мог наесться, а на голодное брюхо не очень-то много нарубишь. Несколько дней подряд я продавал газеты, но в них были антисоветские статьи, и… словом этого я не мог продолжать. Попробовал также быть носильщиком… У Шварца кой-какое пособие получим, а там видно будет. Скверно, что у тебя пальто нет. Ведь зима на носу.

— А ты как думаешь: зимовать здесь придется?

— Бесспорно. Раньше весны вряд ли можно рассчитывать на новую революцию. Нельзя торопить события. Надо ждать, пока они созреют. Покажут теперь белые, что такое террор… Трудно, очень трудно при нынешних обстоятельствах реорганизовать в Венгрии партию.

— Я даже представить себе не могу, каким образом можно сызнова начинать работу, кому ее вести…

— Спасите!

Пойтек вскочил с кровати и зажег электричество. На соседней кровати сидел с широко раскрытыми глазами Вильнер и кричал изо всех сил:

— Спасите, спасите!

Пока я соскакивал с кровати, Пойтек успел принести стакан воды и почти насильно напоил Вильнера. Секереш и я держали Вильнера за руки, чтобы он не вырвался, а длинноволосый поддерживал его голову. Так продолжалось несколько минут. Вдруг Вильнер так же внезапно, как и начал, перестал кричать и посмотрел на нас удивленно, как будто только сейчас увидел нас. Не сказав ни слова, он улегся и натянул одеяло на голову. Все стихло, только слышно было, как Вильнер, точно наказанный ребенок, горько плачет под одеялом.

— Несчастный!.. Он шесть недель провел на улице Зрини, — шепнул мне на ухо Пойтек. — Его хотели увезти в Шиофок, в генеральную квартиру Хорти. На полном ходу он соскочил с поезда и таким образом спасся.